Лесеньку мутит.
В этом голубом нет ни неба, ни горизонта.
Она — эта фигура, эта живая, отчаянная фигура, нарисованная её кровью — она уходит или возвращается?
Кто она?
— Commencez maintenant à lire de la poésie. Entrez dans la deuxième salle — vous ne pouvez pas manquer cela /Сейчас начнётся чтение поэзии. Проходите по вторую комнату — вы не можете этого пропустить/, — тот небритый мужчина склоняется над её плечом, совсем возле открытой шеи, но Лесеньку не берёт дрожь.
На по-странному ватных ногах она входит в дверной проём.
Во второй комнате мансардные потолки и тёмные обои, будто огромные рамы, выталкивающие картины из стен.
Все люди в толкучке собрались возле импровизированной сцены — всего лишь стол, на котором сидит Роберт, потому что сцена на вечер — его лицо и его губы, исторгающие оды. Его руки, создающие шедервы. Его полное любви сердце.
Лесенька смотрит на картины — перебегает взглядом с одной на другую, в истерическом припадке бросается, и с иступляющим отвращением не может отвести глаз.
Девушка — везде девушка — тонкая, будто тростинка, и невероятно плавная; шифоном раскинутая по комнате, она смеётся из одного полотна, на втором кокетливо пряча лицо за изгибом плеча.
В лучших оборках викторианского платья и совершенно обнажённая, везде она — живая, дышащая в дереве подрамника и совсем, совсем разная.
Бессильная и обречённая, воздушная, одухотворённая такой лёгкостью, выписанной контрастом в голубых глазах.
Прекрасная.
Лесенька падает на колени, не думая о тонком кружеве её украденного платья.
Она закрывает рот руками и припадачно воет, жмурясь, и её ссохшееся сердце разрывается такой болью.
— Ce qui t'est arrivé?! /Что с тобой?!/ — Роберт бросается к ней будто заранее, и теперь все смотрят на них.
Перед глазами рябит от света взволнованных глаз, и Лесенька плачет так сильно, что едва может вдохнуть.
— Ты меня обманул! Ce n'est pas moi! Это не я! Ты меня обманул! Tu m'as menti!
— De quoi parlez-vous?! Bien sur c'est toi! /О чём ты говоришь?! Конечно же это ты!/
— Зачем ты издеваешься надо мной?! Это не я! Ce n'est pas moi! Tu m'as menti!
Лесенька рыдает, и в её судорожном плаче отражаются материнские глаза и первое слово младшего брата, и мелодия вальса, под которую она так и не станцевала, и холод, разрывающий её грудь.
— Ce n'est pas moi! Elle est belle! Это не я! /Это не я! Она прекрасна! Это не я/
— Je! Je te vois comme ça! /Я! Я вижу тебя такой!/
— C'est toi. Maintenant c'est toi. /Это ты. Теперь это ты./
Лесенька задыхается без сил, уже совсем беззвучно, и Роберт — тот парень, который влюблён в неё так сильно, что боится прикоснуться — с трепетной нежностью укладывает её дурную голову на своё плечо.
До конца времени очень мало — а в конце она поднимается на подламывающихся ногах, и все аплодируют.
Каждый.
Будто к этому всё и шло.
Вся жизнь ради момента, когда Роберт берёт её за руку, и в её груди, в её изнечтоженной, залитой кислотой груди, что-то бьётся.
Beaucoup de bruit pour rien. — Много шума из ничего.
И где-то у Эли по-родному дыхание спирает, горьким морозом прокатываясь по горлу.
Она в комнате, маленькой настолько, что, если бы захотела сделать арабеск, — обязательно свалила бы со стены картину; но даже это лучше, чем душные, прокуренные комнатушки в общежитии, полные этими грустными голосами с прохудившейся надеждой.
Ici la saison prochaine… /Вот в следующем сезоне…/
Это обречённое Mon visage sera sur le panneau d'affichage. /Моё имя будет на афише./
Эле это не нужно.
Она вращается в пируэте, репетируя завтрашний спектакль ещё и ещё, пока искалеченные ноги не подогнутся — и даже потом, плотно зажмурившись.
И когда она распахивает глаза — оказывается, что это весь мир кружится вокруг неё.
Детские годы пролетают, и смех, и слёзы, и теплые слова отца о том, как он гордится своей маленькой девочкой; слёзы, слёзы, слёзы. Безропотное бессилие, рождённое в каменном сердце, и выкуренные сигареты. Mon soleil, tes mouvements sont incroyables! /Солнце моё, твои движения невероятны!/
Эля замирает, едва не падая, и перед её воспалённым взглядом встаёт картина того, какой бы она могла стать, если бы не жила ради того, чтобы искупить собственную глупость.
Мамочка, папочка, однажды я обязательно стану балериной!
Стыдно, теперь признаться очень стыдно; что ноги болят, что перед глазами постоянный шум, а сердце рвётся от недооценённости.
Всё это — путь к идеалу.
— Ничего. В следующем сезоне… — говорит Эля сама себе, и горько себя ненавидит.
И если она когда-нибудь идеала достигнет — даже этого будет мало; Эля знает об этом, понимая на каком-то внутреннем уровне, и это разрывает её утянутую в платье грудь ещё сильнее.