— Оставьте нас, — попросил вдруг Глазов, и Шевяков вздрогнул: хотя голос ротмистра казался бесстрастным, но заложено было в нем сейчас то особенное, что заставило подполковника увидеть себя со стороны маленьким-маленьким и жалким со своими глупыми очками, про которые жена говорила: «други зыркалки».
Шевяков просидел за столом мгновение дольше того, чем следовало, ибо подспудно, вне зависимости от ощущения собственной малости, кто-то второй, большой и властный, словно бы удерживал его, нашептывая: «Гаркни! Прогони вон!», понимая при этом, что не гаркнет на ротмистра и не погонит вон, а сам уйдет.
И — ушел.
Глазов проводил глазами Шевякова и жестом пригласил Ноттена сесть напротив него, в мягкое кресло, недавно заново обитое мягкой красной кожей.
— В погонах разбираетесь? — спросил Глазов тем же тихим голосом, не отрывая глаз от перламутрового ножичка.
— В некоторой мере.
— Какой у меня чин?
— Ротмистр.
— Именно. А у него? — он кивнул на дверь.
— Штабс-капитан.
— Нет. Подполковник.
— Что из этого следует?
— Да ничего… Просто поинтересовался: в какой мере вы готовились к встрече с офицерами охранного отделения.
— Позвольте закурить?
— Бога ради.
— У меня папиросы отобрали при обыске.
— Это мы поправим, — Глазов легко поднялся и, неслышно ступая, подошел к двери, сильно распахнул ее, зная заранее, что ударит Шевякова, который подслушивал; скрыл усмешку и сказал — будто какой шавке: — Ну-ка, распорядись, чтобы господин подполковник прислал нам папирос.
Вернувшись, он поманил к себе Ноттена и прошептал:
— Вы — согласитесь.
— Что?!
— Тише. Он подслушивает. Вы согласитесь ему служить.
Ноттен покачал головой и смог улыбнуться.
— Согласитесь, — настойчиво повторил Глазов. — Если вы пришли в революцию не в бирюльки играть, а бороться, — согласитесь. Запомните адрес Матушевского: Волчья улица, дом пять. Матушевский — социал-демократ, знакомый Елены Казимировны. Вы ему скажите правду, скажите, что были арестованы и согласились работать на подполковника Владимира Ивановича Шевякова. Понятно? Когда будете туда идти, имейте в виду: за вами могут следить. Вас окружат людьми Шевякова, ваши добрые знакомцы станут отныне доносить ему о каждом вашем шаге, слове, поступке. Двойников мы уничтожаем. Революционеры — тоже. Если вы скажете Шевякову о моем предложении, он в силу своей духовной структуры вам не поверит, он обязан поверить мне. Это вам, видимо, ясно?
— Это мне ясно совершенно. Однако, если Матушевский спросит, кто дал рекомендацию согласиться служить охране, что мне ответить?
— Ротмистр Глазов, ответите, Глеб Витальевич, дал вам такую рекомендацию.
— А коли откажусь?
— Тоже путь. Подержат вас с Гуровской в тюрьме, дадут три года ссылки, сбежите через годик, коли не прикончат, станете в Швейцарии жить. Ежели все же решите отказаться, адрес Матушевского забудьте, ладно? Его ищут.
— Я вам вот что скажу, ротмистр. Не надо считать, что перед вами сидит ничего не понимающий человек. Вернется ваш подполковник, я что, так-таки прямо ему и отвечу: «Согласен»? Он ведь мне ничего не предлагал!
— Тише. Хорошо мыслите, Ноттен, очень рапирно, я бы сказал, мыслите.
— И потом — какая будет выгода революции, согласись я с вашим предложением?
— Большая.
— Именно?
— Революционеры будут знать, чего мы хотим, кем интересуемся, что замышляем. Коли согласитесь, я дам вам пистолетик. Он хоть и дамский, но с двадцати шагов бьет наповал. Увидите слежку, поймете, что привели за собой филеров к Матушевскому — бейте. Последнюю пулю советую оставить себе: за убийство филера вас повесят. Это противно: большинство обреченных превращаются в слезливых, безнравственных животных. Последнее — он, кажется, идет — кличку себе возьмете «Красовский». Запомнили? Со мной встреч не ищите — найду сам, если что-то надо будет передать товарищам.
— Красовский? Есть профессор Красовский, — заметил Ноттен.
— Есть.
— Бред какой-то, — сказал Ноттен. — Ничего не понимаю.
— Что ж тут не понимать? Все ясно, как божий день: попались по дурости, потому что кустарем работать глупо. Надо искать выход. Вы бы его не нашли, не будь здесь меня.
— Какой вам-то смысл?
— Каждому свое.
— Что же «ваше»?
— Не обо мне речь. Я свое знаю. О себе подумайте. Сейчас в изящной словесности трудно: даровитых много, и все вокруг жареного вьются. Но все же Словацкий — один, Горький — один, Сенкевич — один. И все. Личностью себя проявить в литературе не так-то просто. А то, что я предлагаю, — ого! Грохот пройдет по миру, имя на скрижали занесут. Только торопиться не следует. И мое имя — в контексте нашего разговора — поминать никогда не надо. Погубите вы этим меня, заживо убьете. А его имя, Шевякова, — поминайте. Таких, как он, Глазов прислушался, — надо жать к ногтю. Тише…