— Чертовы курицы, — чертыхается, нарушая тишину, мужчина, задвигая угли поглубже в печь и подкидывая кучку сена, — бешеные стервятники в любой момент могут взбеситься, а мы должны терпеть их налеты! — он бросил кочергу к дровам и, скрестив руки на груди, взглядом обратился к женщине, раскачивающейся в груде пухового одеяла.
— Эта бешеная орлица налетела, словно фурия, и начала рвать крышу своими когтями, пока та, как песчаный домик, не обрушилась вниз, — его лоб покрылся глубокими морщинами, он хмурился и заходился в негодовании, когда старуха внесла блюдца до краев наполненные клейкой кашей со свиным жиром, ребрами и луком. Передав по одной мужчине и женщине, протянувшей тонкую, дрожащую руку к глиняной тарелке, она сама уселась на второй такой же хлипкий, крохотный табурет и застучала ложкой.
— Святой отец созывает завтра к утру на службу, — скрипит старуха, тщательно перемалывая зубами жилистый кусок мяса и с шумом всасывает лоснящийся жир, трепещущий на ложке, как студень.
— Пойдем, — отвечает ей мужчина.
— Тебе тоже нужно пойти, деточка. Твой жар прошел и ты не можешь больше пропускать службы, особенно для прошения милости и благословения перед напастью, — говорит старуха, обращаясь к женщине, к которой возвращался аппетит с каждой последующей ложкой.
— Разве она полностью здорова? — спрашивает мужчина и старуха отвечает ему, помешивая ложкой кашу:
— Отлежаться может позже, лихорадки нет и на службу придется идти. Все что осталось — слабость души и тела. Хорошее питание и молитва приведут все в порядок.
— Я пойду, — отвечает женщина, отставляя пустую миску на прикроватный столик, — Со мной уже все в порядке, я пойду. Спасибо, бабушка.
Пожилая женщина завела негромкий разговор с мужчиной, который причмокивал ребром, отмачивая его в оставшемся соке, женщина же, не вовлекаясь в беседу, задумчиво смотрела в окно из которого с кровати было видно только строгие стены имения, сложенного из темно-серого, почти черного, камня, вырисовывающегося, словно тень, на фоне будто коричневого неба. Его здесь называли замком, который вырос, словно пятно, среди опрятных, но бедных построек, не пожелав переместиться за прочные стены и решетчатые ворота. Дом, который отстроил зажиточный врач, обосновавшийся прямо по соседству. Такой, наверное, сложно разрушить.
— Стража пыталась уничтожить эту тварь, но он взвился в небо и улетел к лугам в сторону леса. Живучее чудовище! — продолжал мужчина, поставив блюдце на пол возле ног и упершись спиной о стену, — он увертывается от мечей, как муха, а стрелы отлетают от уродливых крыльев во все стороны!
— Сохрани, Господь… — шептала старуха, прижимая руку к груди и покачиваясь из стороны в сторону, пока мужчина негодующе продолжал:
— Я видел его глазищи, горят адским пламенем, как у беса. Стоял возле дома В., а эта стража теснилась у пылающего зарева, и эта птица махалась во все стороны, раздувалась, словно горн, и визжала так, что уши закладывало! Эти твари никогда не будут людьми! — он раздувается от гнева, но сидит спокойно, выдавая свое волнение только интонацией голоса и раскрасневшимся лицом. Старуха же причитает, отвечая ему:
— Господь милостивый… Господь милостивый… За что напало чудовище, жили же спокойно и мирно. Если приведет остальных нам придется бежать в город под защиту церковных стен! — она постанывала, поскрипывала, причмокивала, а ее осунувшиеся веки подрагивали и увлажнились.
— Может и так, — говорит мужчина, он схватился за кочергу и перемешал золу с углями, которые разгорячились и пыхнули жаром и искрами, — Но еще рано уходить, может быть эта каменная курица усвоила урок.
— Они же бывают людьми? — подает голос женщина и ее плечи перетряхиваются под пуховым одеялом в натопленной до зноя комнате.
— Эти никогда не были и не будут людьми! — цедит сквозь зубы мужчина, желваки на его лице ходят ходуном и , кажется, словно слышно, как скрипят его зубы.
— Они могут обмануть, деточка, но это отродья, противные Богу, — вторит старуха, покачиваясь с тарелкой на коленях, цепкими пальцами хватаясь за бортики блюдца, а пламя светится в ее глазах и на пожухлой коже.
— Сожрут и не подавятся, — добавляет мужчина, нагибаясь за очередным поленом.