После плотного ужина с опустившимися сумерками старуха еще раз растерла молодую женщину отваром, дала выпить горячего молока с жиром и травами, и, вместе с мужчиной, ушла, оставив ее одну. Ночь нависала над крышами, сгущаясь черными тучами, готовыми разразиться дождем, но уснуть было совершенно невозможно. Стоило прикрыть глаза, утонув в подушке, набитой пухом и лавандой, как перед внутренним взором возникали языки пламени, облизывающие ноги и алые глаза, словно налитые изнутри. Казалось, что плотная соломенная крыша и деревянные стены хрупки, как сухой песок, и обрушатся от дуновения ветра, нарастающего за окном.
Она ворочалась на простынях, вспоминая лицо отца, умиротворенно восседающего подле ее левой руки с тарелкой картофельного супа и непринужденно ведущего беседу о досужем, о мастерских и кузнечных мехах, а она распределяет шерсть или перебирает травы, собранные в лесу. Он редко говорил с ней о том, о чем предпочитают молчать, пока бедствия сами не нагрянут. Жить в страхе, но в молчании, словно обычной жизнью, было принято, поэтому только иногда, когда вести с гонцами приходили из других городов, он решался предупредить:
— Они очень опасны, милая. Если только завидишь горгулью — беги, что есть сил и прячься, где придется , подальше и потемнее. Держись стороной от них, особенно когда принимают наш облик. Не верь ни единому слову и уходи.
Дочь же на такое отвечала, поникнув головой:
— Разве они не похожи на нас, с ними нельзя ужиться?
— Ты что же… — изумленно качал головой отец, — Разве ж я тебе не рассказывал?
— Говорил, отец. Но, говорят, они похоже на нас, что не отличить.
— Это уловки, дорогая моя, — садился тогда подле нее мужчина, поглаживая по голове, — они завлекают так тех, кто доверится, но в голоде и гневе приходят в истинном своем облике.
— Говорят, отец, что они живут и страдают от своего проклятья, — отвечала женщина, когда отец прижимал ее голову к своей груди, и отвечал:
— Мы можем молиться Богу и защищаться, милая. Эти создания охотятся на нас, в них нет ничего от человека.
Женщина поднялась с кровати вяло, мучимая головной болью, бессонная ночь сморила ее к раннему утру, а с первыми колоколами старуха потрясла ее за плечо, скрипучим голосом обращаясь:
— Вставай, детонька, скоро к службе.
Горячая вода в тазу пыхтела жаром, ячменная похлебка и отвар на жиру прибавили сил, но вялость осталась лежать в глубоких заломах у глаз. Церковная служба, проводившаяся в скромной часовне, была наполнена угрожающей тишиной, прерываемой монотонной речью, обращенной к прихожанам. Здесь же отправили на упокой кузнеца, покрыв бледным саваном его окоченевшее тело, изъеденное огнем. Покончив с отпеванием, святой отец поднял руку в знак прощания и толпа заторопилась к выходу, внемля призыву переждать этот день под крышей домов, а потому, пробиваясь через давку в дверях, женщина вместе со старухой и рыжим мужчиной отправились в обратный путь, а достигнув приютивших ее стен, женщина рухнула на кровать и забылась неспокойным сном, пока заботливая, деревенская знахарка промывала ее тело полынным отваром и натирала пряными маслами. Она подоткнула одеяло прошептала молитву, разместив сухую, морщинистую ладонь на лбу женщины, и, подхватив дымящийся таз, отправилась восвояси.
Потерявшись в тревожных снах, снедаемая тяжелой лихорадкой, подкосившей ее, она металась в воспоминаниях, не дававших ей покойно забыться в болезненной дреме, напоминая о кресте, давившем на грудь и пылающих, словно огонь у ее босых ног в отчем доме, глазах горгульи, что проступали среди всего бега картин, вытаскиваемых болезнью из сердца. «Лицемерна», говорила она себе, когда ее отец, снедаемый беспокойством, прижимал к своему плечу, предостерегая, а затем уходил начищать кухонные горшки. Женщина, приходившаяся несчастному кузнецу дочерью, собирала травы для знахарей и врачевателей в городе и деревне, отправляясь с корзинами в леса и поля, а возвращаясь с охапками разнотравья. Она перебирала их и просушивала, а позже разносила по приходским больницам и городским лечебницам, заходила и к мелким аптекарям и знахарям. Врач, появившийся давным давно внезапно, выстроивший свое каменное, узкое имение рядом с ними, впускал, как одно из исключений, и женщину, принимая от нее сухоцвет, а сам развлекал, будучи свободным в некоторые дни от большинства обычных своих забот, рассказами, порой, историческими сводками и политическими новостями. Она же, будучи юной и жадной до любопытных историй, прикипела к его доброжелательной натуре. Он был галантен, скор на улыбку и любезен, недюжинного ума и скрупулезной увлеченности. Он приглашал ее в свой дом только когда она заносила необходимые травы, в остальное время не принимая гостей, зато охотно навещая дома пациентов и казначеев, любивших его образованное общество. Он держался открыто и общительно среди народа, но предпочитал вести уединенный образ жизни в остальное время, скрываясь за стенами своего имения, засиживаясь в рабочем кабинете, в который посчастливилось заходить и дочери кузнеца. Поднимаясь по высокой лестнице к парадной двери, она входила в холодный и абсолютно пустой каменный коридор с уводящими вверх ступенями и тонувшими где-то в густых тенях потолками. Тонкие бойницы по обе стороны тускло освещали помещение, скорее намекая на свет ,чем распространяя его. Она, уже привычная к его скромным, аскетичным коридорам, восходила по лестнице и отправлялась к двери, минуя оконные углубления с витражами и чадящие свечи в напольных железных канделябрах. Что располагалось дальше по правую руку в загибающемся коридоре, погруженном в вечную тьму, она не знала, врач всегда встречал ее за резной деревянной дверью, расположенной точно против прихожей лестницы, в изящном рабочем кабинете. Он всегда сидел за совершенно необычной формы столом, плавным в своих линиях, и напоминающим скорее изгибы растений. Несколько стопок увесистых книг всегда располагались возле него, как и раскрытые свертки бумаги в которых он что-то выводил пером, сложенным точно произведение искусство. Все стены — книжные шкафы, заставленные от самой низкой полки до последней. Книги — они были везде, фолианты, бумага, карты — каждый стеклянный столик, возле каждого гостевого кресла заставлен в великом множестве. Здесь же было несколько картинных рам и холстов, измазанный мольберт и двое широких окон, прикрытых молочным шторами с золотой вышивкой. Женщина, утопая в ковре, осторожно располагала корзину трав на какой-нибудь из свободных поверхностей , когда он писал в своих свитках, поскрипывая о изящную, белую бумагу, какой пользовались разве что казначеи и зажиточные вельможи. Врач все же отрывался от своих дел, поднимая взгляд за аккуратной окантовкой очков, на женщину, нетерпеливо закусывающую губу, не решаясь выйти. Тогда он сажал ее подле себя в кресло рядом с канделябром и большим глобусом, заваленным бумагой, и откладывал от себя чернильные принадлежности. Так они проводили множество времени, что ей даже доводилось видеть и тех гостей, что редкими визитами освещали вечерние часы хозяина. Среди них были послы и гонцы, но и такие личности, которые выглядели побитыми ветрами, пылью и дорогами. Совершенно привыкнув к галантному обществу умелого врача, она уютно устраивалась в кресле, подбирая ноги, разглядывая его задумчивое и приятное лицо, когда он ей рассказывал истории. Всегда в строгой, закрытой под подбородок, рубахе из жесткой материи, он носил прямые брюки, подвязывая шелковым поясом. Его смуглая кожа облепляла каждую мышцу на лице, вздымаясь на костях. Его черные волосы, коротко остриженные, как не было принято в здешних местах, выдавали в нем иностранца. Он говорил на чистом языке, но владел множеством других. Его глаза сильно западали, что не портило впечатления. Нос с горбинкой, припухлые губы, растянутые широко на лице. Он никогда не расставался с очками, висящими на переносице, и его глаза казались какого-то древесного орехового оттенка. Порой ей становилось стыдно, что она, разглядывая его симпатичные черты, выделяющие врача среди большинства людей, пристраивалась ко сну, сморенная его размеренным, мягким голосом в котором битвы сменялись благоденствием и снова следовали захватнические войны исторических времен.
В один из таких вечеров, заслушавшись новостей, которые пересказывал ей врач, в кабинет ворвался грязный мужчина, измазанный в саже и липкой болотной грязи, за рваными лохмотьями, скрюченной спиной и свалявшимися волосами она увидела только покрытые кровью обноски и стекающие по прижатым к животу ладоням бардовые, почти черные, потоки крови, капающие на такие же пропыленные, непонятные обрывки штанов. Его голова не держалась , опадая на грудь, он завалился на косяк двери, выдавая бурлящий хрип из горла. Врач мгновенно подскочил к нему, почти незаметно преодолев захламленное пространство, подхватил под руку и увел, прикрыв за собой дверь, оставив дочь кузнеца в недоумении смотреть на безмолвное испачканное древко косяка.