Все шло более-менее так, как я надеялся. Марианн Энгел не упорствовала, как прежде; обычно работала не больше часа подряд, хотя теперь я мог позировать сколько нужно — ведь компрессионный костюм уже сняли. Она как будто наслаждалась заключительной работой. Меньше курила; банки с растворимым кофе оставались невскрытыми. Марианн Энгел вырезала, склоняясь близко-близко к камню, и нашептывала что-то очень тихим голосом. Мне ни разу не удалось расслышать хоть слово, как я ни напрягался: слух серьезно пострадал после аварии. Тогда я попытался выудить правду, отпуская как бы незначительные комментарии:
— Я думал, камень говорит с тобой, а не ты с ним.
Марианн Энгел подняла голову:
— Ты смешной!
И так продолжалось до неизбежного последнего взмаха молотком. Она отступила на шаг и целую вечность изучала моего каменного двойника. Наконец сочла, что между ним и мной различий больше нет, и удовлетворенно заявила:
— Я хочу добавить надпись. Оставь меня одну!
И работала над надписью допоздна, а я, хотя с ума сходил от любопытства, уважал ее просьбу об одиночестве. Наконец, выгравировав последнее слово, Марианн Энгел поднялась наверх. Я, конечно же, спросил, когда можно прочитать ее надпись.
— После будет куча времени, — ответила она. — А сейчас поедем на пляж, праздновать!
Прекрасная мысль! Возле океана Марианн Энгел всегда расслаблялась, это хороший способ отметить завершение трудов. Итак, она запихнула меня в машину, и вскоре мы оказались на берегу.
Волны ритмично накатывали; тело Марианн Энгел восхитительно прижималось к моему. Бугаца радостно носилась за мухами, вздымая тучи песка.
Поодаль подростки пили пиво и дурачились на потеху своим девчонкам.
— Итак… — заговорил я. — А теперь что?
— Конец нашей истории. Который, если ты забыл, начинается с того, что кондотьеры тебя подожгли.
Глава 31
Быстрее… Выдох. Вдох. Я сосредоточилась на дыхании. Ровнее. Спокойней. Целься. Спокойней. Я назвала цель вслух.
— В сердце.
Не знаю, что я ожидала увидеть, выпуская стрелу. Удивительно, но взгляд и впрямь сфокусировался на конечной точке воображаемой линии прицела, а не на самой стреле. Невзирая на снежную бурю, стрела неслась как будто по рельсу, ни разу не дрогнув. Всем известна история о воине, способном выстрелом расщепить стрелу, которая уже попала в яблочко. Вот так и моя стрела вошла тебе в грудь, в то же самое место, пронзенное прежде. Когда тебя подстрелили в первый раз, томик Данте замедлил движение стрелы и тем спас твою жизнь для меня. Вторая стрела не встретила сопротивления и забрала тебя у меня же.
От удара голова твоя запрокинулась, рот распахнулся, выдавив последний изумленный вздох. Подбородок дважды стукнулся о грудь, а затем ты поник и как бы весь опал, ссутулился, повис на пригвожденных ладонях, а вокруг пылала стена домика брата Хайнриха. Моя стрела избавила тебя от большей боли, и я в слезах поблагодарила Господа.
Наемники зароптали от удивления, а Конрад сурово вопросил, кто был настолько невнимателен, настолько туп, кто, вопреки строжайшему приказу, пристрелил тебя насмерть?! Он бесился, заподозрив своих собственных солдат в милосердии.
Мне не следовало столько времени тратить на благодарности Богу, надо было постараться бежать. При ближайшем рассмотрении моей стрелы выяснилось, что выпущена она не из арбалетов солдат, да и угол, под которым торчало древко, указывал на то, что стреляли с вершины холма. По мановению руки командира солдаты бросились в мою сторону. Они еще меня не видели, но знали, где искать.
Я уронила арбалет, понимая, что другого выстрела не сделаю. Лошадь моя стояла рядом, каменистый холм был скользкий, а густые заросли мешали движению. Пока солдаты карабкались наверх, я сумела отвязать лошадь и ускользнула буквально у них из-под носа. Впрочем, им понадобится несколько минут, чтобы оседлать собственных лошадей. Было у меня и другое преимущество: я знала эти места с самой юности, а наемники — нет. Вьюга все бушевала, и мне это, кажется, могло бы дать хоть шанс.
Как же я ошибалась!.. Солдаты гораздо более меня преуспели в верховой езде, а животные под ними были отдохнувшие и хорошо откормленные. Не прошло и нескольких минут, как они уже настигли меня на тропе. Я понимала: если не сверну, меня поймают в считанные секунды. Впереди была развилка, в одну сторону уводила безопасная тропинка, а с другой стороны — крутой обрыв над рекой Пегниц. В детстве я иногда гуляла по самому краю, совсем забывая об осторожности или желая проверить, есть ли у Господа для меня план и цель.
Теперь уж не до жиру — быть бы живу. Я, хоть и понимала, что для лошади места нужно в два раза больше, выбрала опасный путь. Животное почувствовало опасность, и мне пришлось пришпоривать и понукать его, а самой тем временем бормотать детские молитвы. Лошадь отчаянно сопротивлялась, я упрашивала ее продвинуться еще немного. Вскоре она споткнулась о заледеневший корень и, увлекая меня за собой, упала.
Мы скользили с обрыва, лошадь моя пыталась восстановить равновесие, цеплялась копытами, но не находила опоры. Она валилась на бок, испуганная и ничего не понимающая, и, наконец, скинула меня на землю.
Я поддалась неизбежности падения и на краткий миг почувствовала почти что невесомость. Какое-то нереальное ощущение, словно я парила в идеальном равновесии меж снегом и небом… И вдруг взглянула прямо в глаза своей лошади. У лошадей всегда такие темные, спокойные глаза… в детстве моем монахини шутили, что лошади видят все божественные тайны, даже если их не замечает настоятельница… Но глаза этого животного широко распахнулись от ужаса. Миг пролетел, едва начавшись, а наше головокружительное падение по снегу и веткам продолжилось.
Наконец мы остановились. Я не сразу смогла оценить, какой широкий след остался за нами в снегу, и испугаться за ребенка. Малыш почти немедленно пихнул меня в живот, наверное, выражая недовольство такими перегрузками, а я сочла это за знак того, что он не пострадал, и, кажется, еще никогда так не радовалась болезненным пинкам.
Солдаты не последовали за мной с обрыва, мудро решив остаться на безопасной тропе. По меньшей мере, один достал арбалет и прицелился, но потом передумал стрелять из-за расстояния и метели. Очевидно, ему не хватало моей веры в Бога.
Наемники найдут иной путь вниз. На это, прикинула я, понадобится не меньше пятнадцати минут. Быть может, падение — настоящая удача, мой шанс ускользнуть? Однако радости хватило ненадолго; попытавшись поднять лошадь на ноги, я обнаружила, что одна нога ее вывернута под невозможным углом. Все, дальше она со мной не пойдет. Я даже не могла ничем помочь несчастному животному, ведь арбалета больше не было. Впрочем, какая разница, у меня бы все равно рука не поднялась. Одно убийство в день уже и так ровно на одно больше допустимого.
Что толку опережать солдат на пятнадцать минут, когда они верхом, а я нет? С одной стороны от меня был обрыв, с которого я только что упала, с другой — река. Я знала, что эта речка обычно до конца не замерзает, а если и замерзает — человеческий вес такой лед не выдержит. О том, чтобы переправиться на другой берег, и речи быть не могло, а лезть обратно наверх — тоже ничего хорошего. Мне оставалось только выбрать, в какую сторону бежать вдоль берега, и надеяться на лучшее. План нелепый, с заранее известным исходом. Наемники меня поймают, это лишь вопрос времени.
Конрад без колебаний отрубил Брандейсу голову; смеясь, отдал приказ поджечь тебя. Я понимала, ты был прав: когда меня поймают, быстрая смерть станет большим везением. А гораздо вероятнее — меня изнасилуют.
Я иначе взглянула на тонкую корку льда. Шансов достичь противоположного берега было мало, но и не попытаться теперь я тоже не могла. Если у меня каким-то образом получится, солдаты не смогут переправиться за мной. Им придется отказаться от преследования, — даже самый тощий солдат наверняка провалится под лед. К чему рисковать? Наемники не знали, кто я. Обычная бродяжка, сожительница беглого солдата — что им за дело, выживу я или умру? Конрад все доказал, а казнив двоих дезертиров, и так убил на одного больше, чем предполагалось. Должен же он был обрадоваться?