И тем не менее мальчики не сомневались, что все теперь будет «якши», что стоит прийти поезду, и они тут же простятся с полустанком Кукушкино.
А поезд подходил. Далеко в полях пропел его чуточку печальный голос. Потом голос повторился, он прозвучал раскатистее, задорнее, слышнее, и на платформу вышел дежурный с зажженным фонарем.
Дежурный поднял фонарь над головой, и через две-три минуты поезд вылетел из темноты, засверкал мощным прожектором, осветил черные шпалы, длинные блестящие рельсы и, сильно расталкивая воздух, загрохотал мимо платформы, мимо дежурного, мимо вокзала, мимо мальчиков.
Поезд был товарный, и полустанок он пролетел напроход.
Фонарь дежурного опустился, помелькал огоньком туда-сюда, уплыл за угол вокзала, там стукнула дверь — вот и все!
— Вот и все… — сказал Митя. — Как теперь быть?
— Как быть, как быть! Ждать, терпеть, — ответил Саша и махнул рукой в сторону вокзала.
— Пойдем погреемся.
Греться пошли в зал ожидания. Там было тоже темно. Там даже и собственной руки было не разглядеть, лишь смутно белел квадрат окна, выходящего на перрон. В зале стояла мозглая сырость, пахло, как в погребе.
Митя осторожно прикрыл за собою тяжелую дверь на пружине, прошептал:
— Тут где-то печка…
Мальчики, натыкаясь на углы громоздких диванов, стали искать печку. А рядом, за тонкой стенкой, вдруг тихо зажужжало, негромко звякнуло, и высокий мужской голос прокричал:
— Тюнино! Тюнино! Триста восьмой-бис через Кукушкино проследовал. Вы меня поняли? Я вас понял. Ага!
За стенкой опять звякнуло, голос умолк.
— Дежурный по телефону разговаривает… Не шуми, а то услышит, — предупредил Митя, и опять ударился коленкой о диван, и тут же наткнулся ладонями на железный округлый печной бок.
Саша тоже добрался до печки.
— Едва тепленькая. Чуть живая.
— Я сам чуть живой. Есть хочется.
— Давай поедим. Провиант при нас.
Мальчики влезли с ногами на диван, прижались к печке. Саша старательно засопел, стал в темноте расстегивать пальто, доставать провизию. В Митину ладонь ткнулась узкая плоская корочка.
— Ты что? Разве больше нет?
— Есть. Но больше, Митек, нельзя. Я себе отломил столько же. Будем растягивать, будем терпеть до флотского пайка.
— Дотерпим.
— Конечно, дотерпим.
После корочки хлеба и разговора о флотском пайке мальчики опять приободрились, но бодрость их была теперь совсем уже не та, что раньше. Ночь шла на убыль, а пассажирский поезд с заветным ящиком все не приходил и не приходил. Поезда мимо вокзала пролетали часто, но все они были товарными, все проносились напролет.
Сначала мальчики на каждый грохот бросались к окну, а потом даже и от печки отходить не стали. Они прямо так от нее и смотрели на пролетающие за мутными стеклами огни паровозов да слушали выкрики дежурного за стеной:
— Тюнино! Тюнино! Сто двадцатый проследовал… Кирсаново! Кирсаново! Двести шестому путь свободен.
И каждый раз он там, в своей дежурке, хлопал дверью, выходил на платформу, пропускал мимо себя грохочущий состав и опять хлопал дверью, опять накручивал рукоять телефона, кричал в трубку и снова ненадолго затихал.
10
Митя подумал о дежурном: «Хорошо ему. Он работает, он у себя дома, и ему хорошо. Ему бежать никуда не надо… Мне вот тоже, когда я работал в интернате — колол дрова, ездил за водой, — было хорошо».
Но вслух Митя об этом не сказал ничего. Саша мигом бы отрезал: «Опять трусишь?», — а Митя нисколько не трусил, ему просто так подумалось, вот и все. Вслух он произнес:
— Хоть бы время узнать… А то сидим тут, ничего не ведаем: то ли ночь, то ли утро?
— Должно быть, скоро утро, — ответил Саша и слез на пол с дивана, стал ходить, неслышно ступая валенками. Он тоже сильно тревожился. Он думал о том, что если до рассвета они не уедут, то в интернате их наверняка хватятся, и тогда им во веки веков не видать никаких кораблей.
И тут опять зажужжала телефонная вертушка, и дежурный принялся выкрикивать:
— Тюнино! Тюнино! Валя, позови Сидорчука. Что? Все равно позови! Я сам двое суток не спал. Сидорчук? Ты что, Сидорчук, дрыхнешь, дрова не шлешь, пока у меня запасной путь свободен? Что? Не дрыхнешь? А почему дрова не присылаешь? Грузить некому? Сам грузи, Сидорчук, сам! Что? Что? Как мои дела? Дела как сажа бела! Не поправляется напарник мой. Пряхин, говорю, не поправляется! Третьи сутки мне в одиночку не выстоять. Усну. Аварию сделаю… Ты, Сидорчук, давай дрова шли и на подсменку мне хоть часа на два кого-нибудь. Ну-ну! До семи ноль-ноль я вытерплю, продержусь. Недолго осталось, полтора часика… Ты с ним, Сидорчук, и махорки пришли. Пришли, пришли, не зажимай! Я тут свою всю высмолил… Ну, будь здоров, Сидорчук. Жду. Ладно, ладно, не нахваливай! Какие там-еще благодарности — война ведь.