Дежурный повесил трубку, и Саша прошептал:
— Вот это да! Двое суток не спит, и хоть бы что. Двое суток не спать, наверное, трудно. Я вот, если сказать честно, уже сейчас где-нибудь в уголку прикорнул бы.
— Так ведь он на посту, — ответил Митя. — Кроме того, у него товарищ болен. Он за себя и за товарища работает.
— Мы тоже там, на корабле, будем стоять на посту за всех больных и раненых. Верно?
Митя по своей привычке во всем соглашаться с приятелем хотел сказать: «Верно!» — да тут на него хлынули такие мысли, что он промолчал.
«А ведь этому человеку за стеной не так уж и хорошо, — подумал Митя. — Ему скорее плохо, чем хорошо. Ему так плохо, так трудно, что он говорит: «На ходу усну!», — а все равно — терпит. Он терпит, потому что его товарищ по фамилии Пряхин болеет, потому что война и заменить Пряхина и этого дежурного больше некому… Он мало того, что терпит, он еще дрова какие-то требует: наверное, тоже для Пряхина».
Митя вспомнил высокую поленницу за крыльцом интерната. Вспомнил, что вся она из толстых кряжей и стоит совсем неколотая, а переколоть ее в интернате больше некому, кроме Мити. Ну, разве что Филатычу…
«Да не только дрова. А печи топить? А за хлебом на рассвете ехать? А молоко на колхозной ферме получать? Неужели теперь все это будет делать один Филатыч? Да и куда, и на чем он теперь поедет? Зорька-то наша теперь неизвестно, выходилась ли…
Вот у дежурного по разъезду товарищ болен, а у нас в интернате Зорька больна. Очень похоже получается… Похоже, да не совсем! Дежурный больного Пряхина не покинул, работает за него, а я Зорьку покинул. Я даже не знаю: как она там? Поправляется или не поправляется? А если не поправляется, то кто воды с ручья на салазках привезет? Павла Юрьевна с Егорушкой, что ли? Или опять тот же Филатыч, у которого от старости и работы и так уже руки трясутся?»
Митя поежился, слез с дивана, тоже заходил туда-сюда.
— Озяб? — оказал Саша. — Побегай, походи… Я вот походил и согрелся. Теперь скоро. Очень скоро.
— Откуда известно?
— Разве не слышал, к дежурному сменщик едет? А если едет, значит на поезде, который тут остановится. Может быть, этот поезд и есть наш — с ящичком! Так что, Митек, собирайся. Будь готов, Митек!
А Мите было уже не до поезда. У Мити голова раскалывалась от горьких дум. Он совсем не знал, что делать. С одной стороны, все получалось теперь так, что надо бы вернуться, а с другой стороны, выходило: если вернешься, то сделаешь предательство. Вернуться в интернат — это значит бросить Сашу здесь, на полустанке: ведь сам-то Саша назад ни за что не повернет.
Митя ходил, думал, даже головой покачивал, как от боли, и Саша спросил:
— Ты что?
— Ничего. Просто Егорушку вспомнил. Егорушку жалко. У него сегодня день рождения, а дудочку ему я так и не подарил.
— Пустяки. Дудочка — пустяки. Подумаешь!
— Так обещано же! Так он же маленький… Плакать будет.
Саша хотел что-то и на это ответить, да не успел. За стеною громко, радостно закричал дежурный:
— Кукушкино слушает! Кукушкино слушает! Это ты, Сидорчук? А где Валя? Ко мне выехал? Вот спасибо, Сидорчук! Вот спасибо! Принимаю, принимаю… Пассажиров? Пассажиров у меня нет. Вас понял, Сидорчук!
— Митька! Поезд идет. Пассажирский! — чуть не заголосил во все горло Саша, да мигом спохватился, замахал рукой: «Давай, мол, давай, торопись!»
11
Мальчики выскочили на платформу. Они помчались по ней в ту сторону, откуда должен был показаться поезд. Но поезда пока еще не было. В той стороне виднелись только уходящие вдаль телеграфные столбы, предрассветно туманились еловые перелески, а меж ними уходило к светлеющему горизонту совершенно чистое от снега, по-весеннему обтаявшее до самой земли железнодорожное полотно.
Зато из-за построек прямо на платформу, прямо наперехват мальчикам, нежданно-негаданно вывернулась толстая, востроглазая, в клетчатой шали и дубленом полушубке женщина.
— Завпочтой! Тетя Клавдя… Она меня знает, — едва успел шепнуть Саше перепуганный Митя, а женщина широко и удивленно растопырила руки, забасила:
— Кукин! Митя! Да ты откуда? А Филатыч где? Неужели в такую рань на пекарню приехал?
Митя растерянно мотнул головой: «Да, мол, приехали…», а Саша, хотя эту женщину и видел впервые, зачастил: