Но прежде чем рассказывать про слово «жалею», я расскажу про холод и про Леньку. От холода некуда было деваться. В классе стыли на парте чернила в непроливашках, а дома… В тот год у нас вдруг появилась изба. Своя! Маленькая, в два окошка, слепленных вместе, потому что им некуда было разойтись на узеньком простенке. Мама выменяла ее на свое и бабушкино пальто. Но зато какая это была радость: жить в своей избе, а не на квартире! В тот день, когда мы перебирались, я впервые увидела Леньку. Впрочем, увидела не впервые, но разглядела — точно. Я таскала из ограды в избу вещи, а Ленька неподвижно стоял у ворот, закусив большой палец варежки. Смешной мальчишка с приплюснутым носом и серыми глазами. В ладном полушубке, валенках и меховой шапке с аккуратно подвязанными ушами. Я смотрела на него вызывающе, всем своим видом изображая: что, мол, ты тут глазеешь в нашей-то ограде? Ему, наверное, было очень тепло, потому что он стоял неподвижно и очень спокойно, и я не решилась его задеть. Он так и не тронулся с места, пока я не закончила носить вещи, и незаметно исчез со двора. А к вечеру он возник у нас на пороге и деловито заявил:
— Я к вам в гости пришел.
Оказалось, он живет через дорогу в добротном пятистенке и даже учится со мной в одном классе. Только я в школу давно не ходила и потому мало знала его.
С тех пор он приходил каждый день. Он рассказывал мне про свою деревню, про школу, а я ему про то, что успела повидать, живя в городе. Повидать я успела не так уж мало, но Ленька больше всего любил слушать про велосипед.
Велосипед мне подарила бабушка годам, наверное, к трем. Он был трехколесный, маленький, с неудобным стульчиком-сиденьем и педалями на переднем колесе. Для серьезной езды негодный вовсе. Но когда я рассказывала, я искренне верила, что велосипед был большой, двухколесный, настоящий. Быстрый, как ветер.
— Что уж ты не могла велосипед взять? — упрекал меня Ленька.
— Да вот не догадалась, — оправдывалась я виновато. А потом мы начинали придумывать, как едем вдвоем за грибами в дальний лес. Да мало ли куда можно уехать на велосипеде, который так и остался неисполнившейся мечтой многих моих ровесников…
Ленька очень разохотил меня идти в школу. Однако мне нечего было обуть. В старых маминых альпинистских ботинках я ходить стеснялась. Но желание учиться оказалось сильнее, и я решилась, пошла. С Ленькой, конечно. Он проводил меня до самого последнего переулка перед школой, даже сумку мою нес, потому что у меня мерзли руки. Из переулка мы шли врозь, независимо глядя по сторонам, будто незнакомые вовсе, а то увидят — задразнят.
Стеснялась я напрасно. Ребята у нас были добрые, и они даже обрадовались, что я наконец-то появилась в школе. Но в тридцатиградусный сибирский мороз ботинки мои каменели, и ноги в них ужасно мерзли. Согреться я не могла даже дома, потому что печь попервоначалу сильно дымила и давала мало тепла.
Однажды после урока наша учительница сказала:
— Пимы на школу поступили. Поднимите руку, у кого отец или брат на фронте, тому пимы дадут.
Братьев у меня не было, а отца взяли не на фронт, а послали на одну очень далекую и очень важную стройку. Так что ни на какие пимы мне надеяться не приходилось. Руки подняли почти все, и мне было ужасно стыдно. Будто я была виновата в чем-то перед своими товарищами, у которых отцы и братья были на фронте.
Ленька сразу увидел мое замешательство. Он перегнулся ко мне со своей парты и прошептал:
— Ничего. Я тебе свои пимы дам. Мы по очереди будем…
Я не нашла, что Леньке сказать, промолчала. Однако он от своего не отступился. И на другой день, когда мама послала меня за молоком, он живо стряхнул с ног пимы и коротко сказал:
— На…
Я сунула ноги в пимы, еще хранившие тепло Ленькиных ног. Тепло было невозможное, ласковое, совершенно не испытанное раньше или начисто забытое, может быть. Первые несколько минут я наслаждалась этим теплом. Потом вдруг застеснялась.
— Да что ты, Ленька, я как это в твоих пимах пойду?
Он поднял на меня свои серые глаза и сказал очень серьезно:
— Да ведь я жалею тебя…
И я побежала за молоком в Ленькиных пимах, и согревшиеся ноги мои мчались легко. Мне казалось, что все видят и догадываются, что я в Ленькиных пимах, и поэтому я и радовалась, и смущалась, и гордилась.
КРАПИВА
Крапива жжет. Об этом знают все. Но что ее можно есть, мы узнали только в войну. Из нее, оказывается, можно сварить щи, кашу, испечь лепешки. Чтобы накормить всю семью, если ничего, кроме горсточки зерна, больше нет, ее надо собирать по большому мешку каждый день. Собирать крапиву была моя обязанность.