«Подумал Елеска и согласился, а купцы высылали ему и харч и одежду только один год. Потом Елеска должен был покупать все на деньги от своей охоты и рыбной ловли на зимовье. Так он и жил в лесу. Год шел за годом…»
А купцы торговали, набивали мошну. В Чердыни стоят на берегу Колвы пузатые амбары, выстроившись в ряд, как пришельцы из прошлого века. Бойкая жизнь начиналась здесь по весне, когда в ожидании парохода купцы отпирали пудовые замки, распахивали двери, как черные пасти безоконных амбарищ, и выворачивали нутро кладовых наружу. А чердынский люд пестрой толпой высыпал на холмы встречать первый пароход.
Он показывался снизу. Вначале долго был виден черный столб дыма, а потом уж и пароход, шлепающий плицами торопливых колес. Шипящий и сверкающий медью, точно разгоряченный конь в богатой сбруе, пароход приставал к берегу, басовито оповещая о прибытии. Заколвинские леса долго перекатывали зычное эхо первого гудка. Но Елеска в своем далеком зимовье не слышал его: между Чердынью и Студеной на сотни верст везде леса!
Вот и флюгер над двором купца Алина, скупщика пушнины: из жести вырезан бегущий олень. В какую сторону ни бежит он, поворачиваясь по ветру, все — в тайгу. Но не к Елеске — к нему и эхо не долетает, а весной и летом вовсе забывали о нем. Лишь с наступлением зимы вспоминали о зимовье.
«Выпавший снег все мысли старика сводил на обоз, который приходил по первопутку, когда вставали реки. Людей он только и видел один раз в году».
Отрадой и радостью в его жизни был лишь верный, понятливый и умный друг Музгарко. И на охоте не раз выручал, рискуя своей собачьей жизнью. И обоз вместе ждали они, вместе радовались его приходу.
«Музгарко отлично понимал каждое слово хозяина и при одном слове «обоз» смотрел вверх реки и радостно взвизгивал, точно хотел ответить, что вон, мол, откуда придет обоз-то, из-за мыса».
Изменился край, Чердынь уже давно не купеческая, совсем другие люди живут. Лишь старый флюгер над бывшим алинским подворьем все еще указывает направление ветра, и нередко в северную сторону, значит на Печору, в верховья Колвы — туда, где было зимовье. Это от Чердыни верст сто пятьдесят — двести.
Зачердынские края — неохватное море тайги! Но надо ли считать версты и петлять по таежным дорогам, когда на картах уже давно пролегли прямые линии воздушных трасс. За каких-нибудь час-полтора мы перенеслись далеко в верховья Колвы. Проехав еще сколько-то на машине, я оказался вовсе близко к местам, где некогда стояло зимовье на Студеной.
…У спуска к реке стоял обоз. Не старики, не бородатые мужики в тулупах, а женщины, ребята и девчонки — школьники суетились у подвод. На одних санях бочки с керосином, на другие укладывали продукты. Надя, кучер моей подводы, прикрепила почтовую сумку к головке саней и, сдерживая гнедуху, толклась коленями на мешках. Лошади, почуяв дорогу, не стояли на месте.
— Может, не так ладно повезу — лошадь уросит, — стыдливо призналась Надя, натягивая вожжи. И тут же поинтересовалась: — Далеко ли едете?
— Да слышали мы, где-то здесь раньше зимовье на Студеной было. Стариков-охотников хотим порасспросить… Может, расскажут — где?
А Надя, откинувшись назад, изо всех сил натягивала вожжи — подводы съезжали к реке. Спуск был крутой, лошади плохо слушались, пока не съехали и мало-помалу не разобрались друг за дружкой. Впереди пошла ретивая лошадка, задавая тон всему обозу. Кони хрупко уминали снег копытами, и сани катились по заснеженной вровень с берегами Колве. Дорога, повторяя плавные изгибы реки, едва обозначалась на равнинно-белой, убаюканной метелями реке. Островерхие черные ели и пихты стояли по сторонам на страже тишины и покоя.
— Значит, на Студеную? — уточнила Надя, усаживаясь поудобнее в санях. — Да вроде такой речки вовсе нет, она только в рассказе про Музгарку.
— Почему же нет? Ведь то, что в рассказе написано про Колву, про Чердынь, — все правда, значит, и Студеная должна быть.
— В такую-то даль ехать, речку какую-то искать… Может, и зимовье-то сгнило, — сочувственно отозвалась Надя.
Я и сам не очень уверен в том, что найду Студеную и что зимовье там не сгнило за три четверти века… Но ведь все так же текут в Колву студеные северные речки, все так же шумит на их берегах вечнозеленая тайга.
Начиная от Черепаново вверх по Колве ни на чем другом, как на лошадях, не проедешь в зимнее время. Летом еще можно по реке на «моторе». Но Колва, петляя, наматывает километров сто, а «горой», как называют здесь санный путь берегом, вдвое короче.
— О-о! Эстреб! — небрежно погоняет коня Ястреба кучер.