Самостоятельно охотиться Мисюрев стал с пятнадцати лет, а с отцом помаленьку втягивался с десяти.
— Под Урал и за Урал ходили месяца на полтора, два. Четырех медведей заваливали, — рассказывает охотник, разглаживая бороду.
— Вы не знаете речку Студеную? — спросил я у охотника.
— С Якши на Чусовское озеро была Студенка, и перевозка стояла… А Студеную не слыхал.
Да, Студеной, возможно, и нет вовсе. Но было зимовье, и много было в Чердынском краю охотников с такой же судьбой, как у Елески.
«Отец промышлял охотой, и Елеска с ним еще мальчиком прошел всю Колву. Били они и рябчика, и белку, и куницу, и оленя, и медведя — что попадет. Из дому уходили недели на две, на три».
Точно такое же рассказывали все охотники-старики, только с душевной жалобой на то, что птицы и зверя стало меньше. Даже в зимнем лесу отпечатки следов, какие могут оставить постоянные обитатели, почти не встречаются. Только однажды свежий и крупный след волка пересек нам дорогу в Дий.
Гаврило Максимович, один из первых поселенцев Дия, рассказывает, как основалась деревня:
— Приехал отец, дядя, племянники — Данила и Федор. У Федора пришли со службы сыновья Наум и Иван, тоже построились, и стало шесть дворов — пошел род Собяниных.
Охотиться Гаврило Максимович начал с двенадцати лет и первый раз убил 50 пар рябчиков. Ружье было курковое, заряжалось с дула. Припасы и ружья доставали через купцов в Чердыни. За пушниной в Дий приезжал приказчик Шувалов. Белок, куниц, соболя увозил с собой, а рябков кто-нибудь доставлял в Чердынь. Получали муку, соль, крупу, товар…
Интересно было узнать, не пользовались ли охотники приметами либо заговорами какими.
— Заговоров и примет не знал. Старанием да терпением добывал зверя и птицу, — тихим старческим голосом говорит Гаврило Максимович.
Я стал расспрашивать о покосах и лугах, названия которых показались мне интересными: Полатна, Троедыра, Девятильник, Мекитина Кулига, Выдерев исток, Крутое, Свизюхин мыс, Заячья пожинка, Егоркова пожня…
Память у деда, как и голубые глаза, была светлая. Назвал он и притоки Колвы. Вниз по течению: Меговая, Ямжач, Визья, Няризь, Буршер… Вверху — Сурья, Кысурья, Костина речка, Максина речка, Уйваш.
Опять упомянулась Сурья! А не слышал ли он о Студеной?
— Ключики-роднички называют Студенкой — знаю, а про Студеную речку не слыхал…
Может быть, предположил я, речка Студеная со временем пересохла и остались от нее светлые, холодные ключики и роднички!
«Обоз пришел совершенно неожиданно. Старика больше всего поразило то, что Музгарко прокараулил дорогих, жданных гостей. Обыкновенно он чуял их, когда обоз еще был версты за две, а нынче не слыхал. Он даже не выскочил на улицу, чтобы полаять на лошадей, а стыдливо спрятался под хозяйскую лавку и не подал голоса.
— Музгарко, да ты в уме ли? — удивился старик. — Проспал обоз… Ах, нехорошо!
Собака выползла из-под лавки, лизнула его в руку и опять скрылась: она сама чувствовала себя виноватой…»
Музгарко заболел, и с этих строк в рассказе начинают развертываться печальные события.
А собаки здешние, действительно, в одиночку или стаей всегда встречают незнакомца, облаивают лошадей.
Собаки-лайки, которых так много во всех деревнях, заинтересовали меня, как некие предки по Музгаркиной ветви. Не сохранилась ли память о нем, хотя бы в кличках?
Но теперь собак кличут вполне по-современному: Космос, Спутник, Уралко. И просто: Ветерок, Тайга, Малина, Охотник, Думка, Куфар, Кушма… Лишь в деревне Нюзим есть Музгар!
На Колве провожали русскую зиму. Весело, хмельно и празднично было в избах. От души провожали зиму-матушку. Всякий заезжий — гость, а гостя сажают в передний угол, оклеенный репродукциями из «Огонька», обложками журнала «Работница», картинками из журналов мод и всякими другими. Стол у Праксии Григорьевны накрыт новой клеенкой, пахнущей то ли особым клеем, то ли краской. На нее она расстилает клетчатую домотканую скатерть из покупных ниток и ставит угощение, а когда водружает на средину большую чашку, объявляет во всеуслышанье:
— Морошка!
Морошка! Мне никогда не приходилось пробовать морошки. Смородина и малина самая доступная ягода. Клюкву и бруснику потеснило Камское водохранилище, а до морошки я еще не добирался и смотрел на чашку с золотисто-желтым, неизвестным по вкусу хлебовом в нетерпении.