«Вот, — думаю, — сейчас подмету и буду учиться палить из пушки». Я быстро наполнил чайник из какой-то ямки, усердно полил плотно утоптанный пятачок возле орудия, ищу глазами веник или метлу какую-нибудь, а седой мне говорит ласково:
— Да не мести. Это на случай большой стрельбы. А то пыль от земли поднимается, глаза ест…
— Эй, вали сюда, покурим! — позвали солдаты.
Я видел, они посмеиваются. Подошел, мне протянули кисет, мы закурили…
Ах, сколько раз потом я остро сожалел, что ровик мелок, и, страшась смерти, вжимался в трясущуюся влажную землю. Как тщательно затачивал лопату, особенно после того, когда пришлось на седьмом дыхании закапывать горящие снаряды. И как я горько горевал, когда хоронил седого солдата…
Но все это было потом. А сейчас я не мог оставаться без дела и принялся писать письмо маме.
Это первое письмо с фронта начиналось словами: «Вот я и на месте! Бьем фашистов в хвост и в гриву!..»
Ну, это я как бы сообщал заранее. Понимал теперь — можно и не успеть написать письмо. А мама должна была получить от меня такое письмо. Хоть одно.
Перед вечером появился лейтенант. Молодой, блондинистый и веселый. Мы вскочили.
— На, студент, зубри давай!
Он сунул мне брошюру об устройстве пушки, кивнул на меня солдатам и с улыбочкой:
— Он, ребята, способный, но вы ему лучше своими словами.
И заторопился. Прорва дел на батарее…
МОЙ НАПАРНИК
В сорок третьем году, весной на Кубани, собрали нас, солдат, тысячи полторы в запасной полк. Смысл в этом был: кто из госпиталя, кто новобранец — всех надо определить, кого куда следует. А иных подучить военному делу. Но казалось мне тогда, запасной полк — ненужная маята.
Однажды удрал я на танцульку в станицу, и меня в наказание послали рубить и возить для бани дрова.
Напарник мой и начальник мне сразу понравился. Легко было с ним, хотя люди мы с ним очень разные. Я вертопрах, а он степенный колхозник откуда-то с Поволжья. Разговорились. Пятеро детей у него… Это запомнилось.
Ростом он был невысок, а силен. Лицо с пшеничными усами всегда свежее, будто вот-вот, сию минуту, холодной водой умылся. Глаза спокойные, добрые. И все-то он ими помаргивал.
Меня поразили его руки, огромные коричневые ручищи с толстыми кривоватыми пальцами.
Где-то читал я: «раздавленные работой руки». Неправильно это, нехорошо. Никакая работа не раздавит рук. От нее они только умнее и крепче.
И впрямь, у моего напарника ременные вожжи текли между пальцами, как шелковинки.
Мы рубили в станице акации. Те, что растут возле хат, вдоль плетней и под окнами. Ну, кто другой рубил бы и возил, а напарник мой — нет. Он прежде в хату войдет, пилотку снимет, объяснит терпеливо, как и что и кто велел, и кому дрова. О сынах поспрашивает искренне, и хозяйкину воркотню, а то и крик со слезой, все участливо выслушает.
Глазами совестливо помаргивает, самосадом дымит и рукой дым, будто в горсть, ловит и вежливо убирает за спину. Потом вместе с хозяйкой выберут, какое дерево повалить.
Подпилим, уроним, я ветви обрубаю, а тем временем напарник мой то плетень подгнивший наскоро поправит, то хозяйкин топор на топорище насадит или еще что-нибудь ладит. И только огорченно помаргивает и вздыхает: «Дом без хозяина…»
В первый раз я было и ветви на бричку закинул, да он смахнул наземь. И еще отпилили мы с ним чурбачков с комля. Он расколол, изрубил ветви, а мне велел отнести к хозяйкиной летней печурке. Спасибо ему, научил…
И хотя я делать ничего такого не умел, даже лошадью в жизни никогда не правил, он меня очень-то не осуждал. Понимал, что дело всякое у всякого свое. Ну, а сейчас война.
Был какой-то особенно солнечный и радостный денек. В кружевной прозрачной тени акаций голубели хаты. Из-за плетней тянуло прохладой. Мы сидели на передке рядом. Напарник правил, я балагурил, с безнадежной смелостью заговаривал с девчатами-станичницами, что в белых платочках попадались навстречу.
Напарник мой улыбался в усы, снисходительно помаргивал. Потом достал из кармана завернутый в тряпицу соленый огурец. Нас в запасном полку кормили однообразно, а тут вдруг живой соленый огурчик с чесночным ароматцем!
Огромными своими ручищами ловко, как фокусник, точно пополам с вкусным хрупом переломил мой начальник огурец и половинку ласково вручил мне, как дают конфету маленькому в утешение.
А чуть позже мы оказались с ним в маршевой роте и, наконец, очень скоро на передовой. Напарника моего взяли к лошадям, а меня обручили с пушкой.
И вот, как-то в недобрый день, когда отговорили наши пушки, перестали рваться позади, не очень близко, вражеские снаряды, подошел ко мне солдат и сказал: