Трое-четверо, склонившиеся над рукописями, машинально оглянулись на скрип двери. Стол сотрудника архива стоял у окна. За этим столом перед продолговатым ящичком картотеки сидел странного вида человек. Собственно, странным было действие лишь левой его руки. Поднятая над головой, рука эта находилась в таком положении, как если бы ее владелец посыпал себе голову чем-нибудь из щепотки. Пальцы этой руки быстро и, по видимости, привычно двигались, заплетая конец длинной косицы, поднимавшейся вертикально от темени. Косица была такой длины, что рука уже выпрямилась почти до конца.
Я затоптался, давая ему время. Но, бросив на меня взгляд, он не выразил ни малейшего смущения, руки его никак не переменили своих занятий. Все так же правая перебирала в ящике карточки, все так же левая крутила в небе косичку. Я появился в неподходящий момент: косичка была на исходе, а в заплетании именно самого кончика, должно быть, и заключалось какое-то результирующее наслаждение — пальцы работника архива двигались все быстрее, они напоминали теперь щупальца маленького осьминога, так удивительно вились и так их казалось много.
Сразу же забывшие о моем существовании застольные работники начали оглядываться — я стоял за их спинами. На заплетателя никто не смотрел. «Все сумасшедшие», — подумал я.
— Что вам угодно? — спросил он с видом человека, который предвидел, что ему не дадут заниматься делом.
— В вашем отделе хранится фонд Козьминых, — сказал я.
Он несколько помедлил. Рука плела косичку.
— Ну и что же? — сказал он. — Да, такой фонд у нас числится. Что дальше?
— Я бы хотел его полистать.
— Что значит — полистать?
— Моя фамилия Козьмин. В этом фонде письма к моему делу, к моему прадеду. Фонд состоит из бумаг, относящихся к нашей семье…
— Ну и чего же вы хотите?
— Хочу посмотреть эти бумаги.
— Какие именно?
— Переписку. Кроме того, там должна быть бумага о пожаловании Егору Козьмину чугунной трости каслинского литья…
— За что, интересно, такую жаловали? — с неожиданным любопытством вдруг спросил он.
— Вот я хочу узнать — за что.
Его лицо снова затворилось.
— У вас есть отношение?
— Какое отношение?
— Кто вас ко мне направил? — спросил он.
— Ваш заместитель директора.
И тут же понял, что это был самый неудачный из моих ответов.
— А заместитель директора не спросил у вас, имеется ли у вас отношение?
— Но я же пришел как частное лицо… И он очень торопился.
— Даже не спросил, — констатируя нечто ужасное, сказал заплетатель. Спины к нам прислушивались. — И торопился. Как, впрочем, всегда. А между тем некоторым людям не мешало бы знать хотя бы основные положения работы в архивах. Например, что у частного лица тоже должно быть отношение. Но у вас ведь его нет?
— Нет.
— К сожалению, ничем не могу помочь.
Не в силах с собой ничего поделать, я загипнотизированно следил за пальцами его левой руки.
— А если я принесу отношение? — спросил я. Я подумал, что в «Группе профессиональных литераторов», конечно, посмеются, но нужную бумажку напишут.
Человек за столом стал проявлять признаки нетерпения. Он дернул из стороны в сторону головой — от этого она показалась подвешенной на веревочке.
— Мы все равно ничего не сможем вам выдать, — сказал он.
— Почему?
— Фонд Козьминых не разобран.
— Но он же поступил к вам больше пятнадцати лет назад.
— У нас и по тридцать лет неразобранное лежит. И по сорок.
— Но как же быть?
— Ничего не могу посоветовать.
— А когда же… его разберут?
— В ближайшие пять лет на это не следует надеяться. — И вдруг нечто подобное радостной улыбке мелькнуло в его глазах. — И в ближайшие десять — также.
— А почему это происходит?
Он снова сразу устал. Рука с косичкой начала клониться.
— Что вы имеете в виду?
— А вот такие сроки.
— Вы когда-нибудь разбирали чей-нибудь архив? — спросил он враждебно. — Вы имеете представление о предмете разговора? Вы знаете, что такое описать хотя бы небольшой частный фонд?
По выражениям спин я понимал, что из-за меня тут уже никто не работает. Интересно было бы посмотреть в ваши дурацкие записки, с ненавистью неудачника подумал я. И я вышел из этого замечательного здания восемнадцатого века. Здесь был свой мир, мир профессионалов, приставленных к хранению сведений старины, а тут явился чужак. Письма его прадедушек? Смешно!
Я шел, бормоча и спотыкаясь, и ноги вскоре вывели меня на Неву, и ее уверенное нескудеющее полноводье и могучая округлость екатерининского гранита привычно подействовали на меня. Вон там стоит мост, за участие в строительстве которого мой прапрадед и получил, кажется, ту чугунную полупудовую трость. То ли это был намек на особенную силу его левой руки, то ли — другая версия семейного предания — рука потому и стала такой сильной, что прапрадед с тех пор с тростью не расставался. Нева текла передо мной, а вид воды и камня, особенно когда и того и другого вдосталь, вообще замечательно успокаивает.
А где сейчас иначе, опять вспоминая архив, подумал я. Сплотившиеся профессионалы берегут чистоту своих рядов — так было, так будет.
Иссиня-черная Нева упруго держала свой всегда судоходный уровень, а гранит, который двадцать раз драли свирепым пескоструем, ничуть не потерял своей толщины.
Стоило ли обижаться?
Старик думал, что его красноглазая Эльза живет у меня. Но это было не так. Даже открыть квартиру Каюрова она мне не дала. Когда я коснулся замка ключом, за дверью раздалось такое рычанье, что я решил не испытывать судьбу. На помощь пришла Клава. То ли овчарке был привычен звук Клавиных шагов, то ли собака догадывалась, как Клава о ней отзывается, но, когда квартиру принялась открывать Клава, все сошло благополучно. И Клава надела на овчарку и намордник и ошейник. Мы вместе отвели собаку на двор. Но даже со двора я увести собаку не мог — Эльза не желала меня слушать. Я пробовал потянуть за поводок. Она уперлась всеми своими старыми ногами, шерсть на загривке встала дыбом.
— Не пойдет, — сказала Клава. — Ну, видно же. Не. Не будет она у вас жить.
Да и я это видел.
— Чего делать-то? — спросила Клава. И ей и мне было ясно, что теперь уже влипли мы оба.
Клава что-то забормотала. Про котов, которых теперь неизвестно где кормить, про водопроводчика («Уж он-то теперь — да…»). И наконец, как бы подводя под всем черту, высказалась:
— Без меня меня женили.
И эта дрянь, которая любила выть ночами, подтрусила к Клаве и повела из стороны в сторону своим проволочным хвостом.
Однако, опасаясь, что старик взволнуется, я говорил ему пока, что собака живет у меня, все, мол, в порядке. Ест. Спит. Нет, ночью не воет. Старик сначала спрашивал о ней робко, даже деликатно как-то. Как, мол, она там — не очень ли вам досаждает? Но прошла неделя, я приехал, и он меня спрашивает:
— Погуляли уже?
В том смысле, что выгулял ли я его сокровище. А мне надоело врать и врать, и я ответил довольно небрежно, что нет, мол, сегодня я еще с ней не гулял. А он как заорет:
— Чем же это вы были так заняты? Если вы так заняты, то вас никто не неволит!
И пошло и поехало! Посмотрел бы он на себя сейчас! Я слушал его, слушал и тоже вдруг неожиданно для себя как гаркну:
— А вы что думаете? Это удовольствие может доставить?
В палате все притихли, смотрят на нас. А мы уставились друг на друга, остолбенели. Он — держась за свою штангу, а я, простите, с судном в руках, поскольку именно сейчас норовил к старику подступиться. Смотрим и моргаем. И он вовсе не о собаке кричал, ну и я подавно. Произошло что-то.
— Знаете… — говорит он. И засопел. — Это как-то так… Нечаянно… Я вовсе не имел в виду…
И я чувствую: у меня в носу щиплет.
— Я, — говорит, — на вас вроде как на родственника… Мне ведь тоже нужны родственники… чтобы на них… покричать…
Ну, ладно. Я бы, может, даже обнял его, но он сидел за своей железной штангой. Да и руки у меня были заняты.