— Как-нибудь иначе, — попросила она. — Я не хочу прощаться.
— Пусть будет «до свидания».
— Это уже лучше. А в чем дело?
— На сей раз я, кажется, действительно отбываю, — сказал я, вспомнив, что она уже много раз зачисляла меня в путешественники.
— Надолго?
— Месяца на два, а то и больше.
Мне показалось, что она там что-то проглотила.
— И куда же вы едете?
— Не знаю, — сказал я. Я не шутил. Мне совсем невесело было с ней прощаться, и я на самом деле не знал, вернее, позволял себе не знать, куда поплыву. Куда-то через порты Европы в Атлантику, вот и все, что я мог предположить. Поскольку все предприятие выросло из благодарности Ивана Никитича Андрею Васильевичу, то я был спокоен: эта благодарность не могла не быть искренней.
Но как все, однако, связано в мире. Иногда я представлял себе то, чего никогда в действительности не видел. Я представлял себе медицинский блиндаж зимы сорок первого года, затянутые простынями бревна наката, свет керосиновых ламп. И у стола, думал я, стоят два человека в белых халатах поверх ватников — смолоду оперировавший в лучших клиниках потомственный хирург Козьмин и двадцатилетний Андрей, взятый в армию с четвертого курса. И так они работают полтора года — в землянках, избах, под открытым небом, в разоренных гулких сельских школах… Даже сейчас при операциях Андрей не забывает одной уловки военного времени — на обнаженные внутренности, не подвергающиеся операции, он всегда кладет намоченные в горячей воде тряпки. Когда тряпки остывают, их заменяют новыми. Там, в военных землянках, это было единственным способом не простудить раненого изнутри. Этому Андрея тоже научил мой отец. И на сонных внутренностях Снаряда Никитича, когда Андрей разбирался с его дырявым желудком, тоже небось лежало тридцатишестиградусное мокрое полотенце.
— Чтобы им было комфортней, — любит говорить Андрей.
Все, что Андрей делает для меня, он делает в память о моем отце. Ему, по чести говоря, наплевать, что думаю о его участии в моей жизни я сам, — он-то советуется лишь с памятью Петра Егорыча.
Не встреть он моего отца, и его, Шестакова, как хирурга, не было бы — это само собой разумелось, хотя он никогда об этом не говорит. А я ощущаю, что отец когда-то так крутанул жизнь около себя, что вращение это до сих пор еще продолжается. И через Андрея оно передается все дальше и дальше. И в неожиданной форме возвращается отраженным ко мне. Мне впору становиться буддистом: я ощущал, как сквозь меня идут нити чужих жизней. Сплетаясь и расплетаясь, они тянулись из ушедших уже лет. Как и следовало по учению Будды, нити эти не рвались — лишь менялись узоры сплетающейся из них ткани.
Маршруту судна я смело мог довериться, но каков он, я не знал.
— Не знаю, — повторил я, и телефонный провод унес мой ответ в рецептурный отдел на другом конце города.
— Так не бывает, — ответила Оля.
— Ты права, так не бывает. Но сейчас оно так и есть.
— Что вы хотите? — помолчав, спросила она. — Вы ведь не просто так звоните?
— Не просто так. В мое отсутствие одному старому человеку, возможно, понадобятся лекарства. К тебе могут обратиться от моего имени?
— Могут.
— И я могу дать твой телефон?
— Да.
— Я привезу тебе колечко, — сказал я.
Она помолчала.
— Такого, как я хочу, вы все равно не привезете.
— А какое ты хочешь?
— Ладно, — сказала Оля. — Пусть эта женщина звонит, если будет нужно.
— Почему ты решила, что женщина?
— Да потому, — устало сказала она, — что иначе вы бы не стали говорить, что это для старого человека.
Я совершенно не жаждал их знакомить — ее и Клаву. Но были вещи, о которых я не мог попросить Андрея. Золотая рыбка ведь не может действительно служить на посылках, не для этого она существует.
— Ну, — сказал я Оле в трубку, — до встречи?
— Погодите! — почти вскрикнула она. Это было так на нее не похоже, что я подумал, не уронила ли она там у себя чего-нибудь под ноги. — Подождите! Не вешайте трубку!
— Жду. Что там у тебя?
Оля молчала. Мне почти физически стало передаваться ее волнение.
— Вот вы знаете… когда решили уехать? Вы не хотите… Мы не можем… встретиться?
Впервые от нее такое слышал. Предложения встретиться до сих пор исходили лишь от меня — я задавал вопрос, Оля коротко отвечала «да», или «когда», или «конечно», — и я вдруг подумал, что чему это ни приписывать, цепочке ли совпадений или каким-то более закономерным вещам, но за полтора года я ни разу, если просил у нее о встрече, не слышал отказа. Протест ее против меня вырастал лишь при встрече.
— Разумеется, — сказал я. — Но, по-моему, остаются сутки. Когда?
Однако там уже что-то отхлынуло.
— Не надо, — сказала Оля, голос ее был почти не слышен, будто у нее не осталось уже никаких сил. — У вас адрес-то хоть будет? Я лучше напишу.
Адрес я уже знал. Он был простой, проще некуда. Ленинград, литерный индекс да название судна. Я думал, что название произведет на нее хоть какое-то впечатление, но напрасно.
— Я записала, — сказала она.
Хочет написать — пусть напишет. Что там могут быть за дела? Не желал я об этом сейчас думать. Мне казалось, что я знал Олю, знал настолько, чтобы не ждать от нее сложностей. Собственно, я и не подумал тогда ни о чем. Есть люди, от которых не ждешь ничего недоброго, что бы там ни случилось.
В день отхода «Грибоедова» по требованию профессора я приехал к нему с утра, и мы стали прилагать все старания, чтобы ничего не забыть до самого часу дня.
Пора было двигаться. Мелких происшествий в тот день мне всех не припомнить, они нас сопровождали всюду, но мы на них не останавливали своего внимания, и в конце концов не пошли, как все остальные грибоедовцы, через калитку проходной порта, а свирепо направили такси радиатором прямо в закрытые ворота. Ворота порта, однако, для нас не открылись. Впрочем, этого следовало ожидать: нос «Грибоедова» (дело происходило на Васильевском острове) находился от ворот метрах в тридцати. Пришлось подгребать к трапу ногами. У трапа стояли пограничники. Андрей Васильевич резво и резко пытался завладеть проходом на трап. Но пограничник стоял твердо.
— Я вас не понимаю, — вежливо и очень холодно произнес он.
— А ведь сделай я шаг — и шибанет, — оборачиваясь ко мне, счастливо проконстатировал Андрей. — Ей-богу, шибанет. Вот что значит, когда от тебя ничего не надо.
— А что от вас может понадобиться? — с холодным презрением сказал пограничник. Не знал он, что за книгу я тащу под мышкой вслед за Андреем. Да и не нужно было знать это двадцатилетнему парню с идеально здоровым организмом. Анестезия, резекция, метастазы — парень, можно поручиться, и слов-то таких никогда не слышал.
— Что от вас может понадобиться? — с резонным презрением к тем, кто и в пожилые годы не научился себя вести, сказал молодой пограничник.
— Здоровячок! — воскликнул Андрей. — Новенький! Целенький! Да знал бы ты, как я рад, что ты существуешь!
И вытащил пропуск. Собиравшиеся за нашими спинами грибоедовцы, хоть их и задерживали, профессионально молчали.
Мы стали подниматься по трапу. Трап качался, под ним была натянута веревочная предохранительная сетка. Специально для нас, трезвея от ветра, думал я. Я остановился. От волнения ли, что все-таки уплываю, оттого ли, что суток двое жил уже на каком-то коротком вдохе, но даже вполне обыкновенный вид Васильевского острова мне отсюда показался совершенно необычным — в серую пелену бессолнечного дня вкрались розоватые и синие цвета, серое засветилось изнутри, ожило, город, который я с такой радостью готов был оставить, вдруг задышал глубоко и тепло.
— Вы проходите? — спокойно спросили меня сзади.
Нет, это не город колыхался, это колыхался трап. Я опять кого-то задерживал. Позади стояли молчаливые грибоедовцы.
— Что встал? — крикнул мне сверху Андрей. — Сердчишко екнуло? Давай, давай, поднимайся!
Матрос у трапа попросил меня предъявить документы. По обязанности он глянул в мой морской паспорт. То, что он там прочел, живо его заинтересовало. Там было написано, что должность моя на «Александре Грибоедове» довольно фантастическая. В паспорте значилось, что я — старший помощник.