— Блекджек? Ты выглядишь не очень хорошо, — произнесла Рампейдж — покрытая кровью кобылка, с огромной кучей теней позади себя. Её голос отражался снова и снова, в то время как я пристально смотрела вниз — сквозь вчера, и вверх — сквозь завтра, и вокруг, и… Я смотрела на свои копыта, в то время как моя плоть, выплёскиваясь из швов, закручивалась вокруг киберусилений, которые начали крититься, срывая её с меня, а моя грудь принялась петь, и именно в этот момент я решила, что вопль, будет подходящим ответом в данной ситуации…
Мир был зелёным, процветающим, и полным жизни. Воздух гудел тысячами звуков, что издавали неисчеслимо-разнообразные формы жизни, которые жужжали, чирикали, скрипели, и завывали. Этот мир не был добрым, но и злым он тоже не являлся, этот мир — был живым. Он дышал, выл, спаривался, убивал, рожал, умирал, и всё это происходило в единой впечатляющей мелодии бытия. Первородная гармония, чистая, и необузданная, распространялась во всех направлениях. Ни один вид не был господствующим. В этом мире, все были одинаково важны.
Я ползала. Пархала. Бегала. Копала. Пела. Пряталась. Убивала. Умирала. Роилась. Спаривалась. Спала. Рожала. Вскармливала. Ликовала. Скорбела. Я участвовала в таком невероятно огромном количестве вещей, и одновременно являлась таким огромным количеством вещей. Я была муравьём на дереве, и деревом, бережно держащим птицу, и птицей, высиживающей яйцо, и яйцом, внутри которого шевелилась жизнь. Во всех этих состояниях — я была, и во всех этих состояниях, я пела — бессчетным количеством голосов.
Затем, зелёное свечение залило небеса, и песня стала сбивчивой, неестественной, пугающей. Это был не желанный свет зари, и не безмятежные вечерние сумерки. Это свечение было незваным гостем, чуждым и холодным. Не было ни какого предупреждения, ни мелькнувшего метеора в небе, ни рыка перемещаемого бурей воздуха. Лишь вспышка, что была самой смертью. Лишь давление — огромное, и сокрушающее всё пред собой. Песня была воплем миллионов голосов, некоторые из них умчались как можно дальше, а остальные были затянуты в кошмарное ничто.
Я больше не ползала, не порхала, не бегала, не копала, не пела, не пряталась, не убивала, не плавала, не спаривалась, не спала, не рожала, не вскармливала, не ликовала, и не скорбела. Я — умерла, а единственными оставшимися звуками были — безмолвие и повторяющееся эхо вопля нашей смерти. Я бросалась к ветру, к небесам, к звездам. Но не могла сбежать к ним. Я кружилась и кружилась, присоединившись к миллиардам таких же как я. Новый крошечный мир вращался вокруг старого, кружа между звездами и миром внизу, но холоден, безмолвен, и мрачен он был. Я взяла их свет, и сделала единственное что могла. Я запела.
Время шло. Мир внизу вновь расцвел зеленью. Выросла новая песнь, но эхо нашего крика продолжало существовать подобно шраму. Песнь вытеснила одну из носительниц вопля в наш мирок, и я удерживала её. Пела для неё. Успокаивала её, смягчала её боль, и гнев, с тем, чтобы, когда она вернется она была бы способна освободиться. Не излечиться… не полностью. Она навсегда останется покрыта шрамами.
Она покинула нас, а другая пришла, в машине из металла и магии. Машина приземлилась на неподвижную, безвоздушную пыль, из неё вышла путешественница, её глаза узрели звезды, и нас и величественное всеобъемлющее опустошение. Песнь была внутри неё, и внутри нас, и внутри звезд. А затем, она использовала свою силу чтобы поднять меня из пыли и поместить в коробку со множеством других. Мы страстно желали вернуться к миру внизу.
Но когда мы прибыли, то были розданы пони, чья песнь была заглушена, затем другим — кто содержал вопль внутри себя. И своим холодным металлом они царапали и изменяли мою форму и сверлили меня. Белый единорог чья песнь была также покрыта шрамами как и его тело, подобрал, и стал рассматривать меня. И хоть я пела ему, вопль в его ушах резонировал громче. И тогда, они покрыли меня пластиком так, что я не могла видеть звезд и слышать их музыку.
Я была одинока, но теперь — нет, теперь есть и другие, что поют песнь. Она отдается эхом, и шепчет, и растет, и это придает мне надежду. И другие прибывают, одна из них с песней похожей на ту что была в путешественнице, сражающейся с воплем вовне, и лелеющей песнь внутри, и она подняла меня к своим губам, а затем… укусила меня…
— Пфе… — произнесла я, придя в себя. Мне хотелось сказать что-то очень, очень важное о том, что я только что увидела. Я могла вспомнить абсолютно всё, но вот понять… на этого потребуется некоторое время. Я лежала на выдвижной кровати, и это было все, что я могла сообразить. Всё было размытым, мерцающим, и казалось, что на на окружающие предметы накладываются различные образы. Мне хотелось задавать вопросы, хотелось понять! И поэтому я важно изрекла: — Хрмбл…