Она оттянула узел шейной косынки: на ветру трудно дышать. Убеждения убеждениями, а попробуй загони чувства в панцирь. Дербачев ей нравится, она почти завидует ему. Дербачев ничего не знает. Он увлечен своими идеями, своими химерами и ничего не знает. И она не может честно и открыто, как он сегодня, сказать ему: «Защищайся». Юлия Сергеевна вспомнила тяжелые, припухшие веки Горизова. Предупредить Дербачева? Безумие. Ничего она не выиграет, не выиграет и Дербачев. Лучше ничего не знать. Другой вопрос — как? Несомненно, он умный человек, но горяч; сама того не желая, она лишь ускорит развязку, и без того близкую. Пусть она с ним не согласна, его путь ложный, она не решилась бы на такой шаг. Но и противник может заставить собой восхищаться.
В кроне молодой подстриженной липы напротив шумели воробьи. Растрепанными комьями они срывались вниз, падали на землю, взлетали. Юлия Сергеевна хотела пересесть на другую скамью: слишком воробьи шумели. Встать не хватало решимости, не могла заставить себя сдвинуться с места.
Она сидела на скамье на городском бульваре. В песочнице напротив играли дети, маленькая нахохленная старушка ревниво охраняла детскую коляску, все время поворачивая ее козырьком к солнцу.
Юлия Сергеевна прикрыла веки. Сильно пригревало солнце. Никуда не идти, ни о чем не думать, ничего не решать. Пусть движется само собой, без ее участия. Сидеть вот так, и чтобы грело солнце, смеялись и кричали дети.
— Юлия Сергеевна, вы? Что вы тут делаете? Дербачев стоял с непокрытой головой, в расстегнутом светлом пальто.
Косые вечерние тени падали от деревьев, песочница опустела, сухонькой нахохленной старушки с колясочкой тоже не было.
— Дышу озоном, Николай Гаврилович. Садитесь, дышите. А то вид у вас неважнецкий, далеко не победный.
Дербачев грузно опустился на скамью.
— Еще одна такая победа, Юлия Сергеевна, — и у меня не останется солдат.
— Лестно слышать от вас. Горжусь.
— Э, бросьте, Юлия Сергеевна, на моем месте вы расправились бы круче. Нельзя иначе.
Солнце зашло. В неверном предвечернем свете один за другим зажигались уличные фонари.
Все слова были сказаны, и уже ничего нельзя изменить или добавить, — они знали это и молчали, и не хотели нарушить молчание, не хотели уходить. Погасла реклама кинотеатра напротив, и густой поток людей с последнего сеанса хлынул в аллеи бульвара. Они встали и тоже пошли, не смешиваясь с толпой; люди обходили их и оборачивались.
У дома Борисовой Дербачев протянул руку:
— Я рад, что встретил вас, Юлия Сергеевна. Черт побери, занятный вы человек.
— Вы не знаете меня совсем, вы ничего не знаете. Увлекаетесь очень, — вырвалось у нее. — Вам придется узнать. Тогда не скажете так. — Она осторожно отняла руку и вошла в парадное.
Солонцова завязала Дмитрию галстук, еще раз оглядела его:
— Волнуешься?
— Немного есть, — признался он, стоя перед зеркалом и разглядывая порез на подбородке.
— Не трогай, — сказала Солонцова, — и галстук не трогай. Испортить хочешь?
Она отвела его руки и поправила сама.
— Ну иди, родной.
— Слушай, — спросил он с внезапной тревогой. — А не слишком я вырядился? Может, неприлично, не к месту?
— Глупости, Митя. Почему красиво одеться неприлично?
— Правда?
— Ну конечно, глупый. Иди.
Она легонько подтолкнула его к двери, и он задержал ее руку.
— Скажи честно, хочешь пойти?
— Что ты, Митя, — заторопилась она, запахивая на груди пестренькую вязаную кофточку. — Сколько стирки накопилось. Вася должен прийти. Я лучше дома подожду. Смотри опоздаешь.
— Ну ладно, — согласился он, хотя ему очень хотелось, чтобы она сегодня была с ним все время. Суетливость движений и виноватое выражение, мелькнувшее в ее светлых зеленых глазах, неприятно задели его.
Он шел вторым и ждал недолго. Зачитали анкету, рекомендации Селиванова, Дротова Платона Николаевича, Дербачева. Дмитрий встал и забыл, с чего собирался начать рассказывать о себе. На него внимательно и выжидающе смотрели. Платон Николаевич Дротов одобряюще кивнул:
— Давай, давай, не мнись.
Селиванов сказал что-то Владиславу Казимировичу Малюгину, тот понимающе улыбнулся и пожал узкими женственными плечами, и они снова зашептались. Дмитрий начал говорить, когда он родился и где, кто его родители, и как он рос и учился, и что с ним было в войну.
— Ну, а все остальное — завод, здесь знают. Думаю, рассказывать не стоит, задерживать всех. Вот все, что могу о себе сказать.
— Вопросы у товарищей есть? — спросил Владислав Казимирович, одергивая френч и требовательно оглядывая присутствующих.