Он знал, чем она взяла — изысканием средств на местах. Хлестко, хотя и сомнительно. Вредно. Все то же. Слепота всегда шла рядом с преступлением. Строить ГЭС за счет колхозов — значит не давать на трудодень фактически ничего. К Сталину его так и не допустили. Ему пришлось зажать свое «я» в кулак, дело здесь было не в престиже. Нужно успеть хоть что-нибудь сделать. Формально ему предоставили право работать по-прежнему, само собой подразумевалось, что он учтет ошибки, все выправит сам. Нет, это не капитуляция. В конце концов, иметь такого оппонента, как Борисова, даже полезно, на ошибках учишься, из-за нее он чуть не завалил начатое дело. Теперь он постарается держать себя в руках. И в Москву он зря ринулся, и докладную записку на двадцати четырех страницах машинописи зря подал. Самое главное ему удалось сохранить: ему оставили руки развязанными. Он сам себя чуть не выбил из седла, и винить некого. Несмотря на перенесенное унижение, он пытался оправдать и оправдывал. Там действительно могло быть некогда, ходили слухи о сильном обострении болезни Сталина, и вполне вероятно, что он не мог принять.
Правда, в этих своих мыслях он ощущал ложь перед самим собою и старался не думать. «Дело, дело, — говорил он. — Прежде всего дело, а там будет видно: победителей не судят. Всему свой час, дойдет очередь и до ГЭС, а пока убедить эту упрямую особу Борисову. Она сама не знает, что творит. Неужели нужно доказывать, что мак хорош вместе с пирогом, а сам по себе мало что решает?»
Он поднял глаза. Перед ним, пухлые руки в бока, стояла тетя Глаша, показывая всем своим видом, что ему пора спать и уступать она не намерена.
— Иду, иду, — сказал Дербачев.
На подсобном участке «Сельхозмаша», на берегу Острицы, появилась странная, очень громоздкая с виду, асимметричная машина. Ее приволок один из заводских колесных тракторов. Агрегат остановился на краю картофельного поля. Вокруг машины засуетились люди. Платон Николаевич Дротов увидел их с другого конца поля, где несколько женщин копали картошку для заводской столовой.
— Добрый день, — поздоровался со всеми Платон Николаевич. — Что вы собираетесь делать?
— Принимай помощников, Платон Николаевич. Приехали урожай снимать.
— Как? Этим? — Платон Николаевич указал на машину.
— Этим, — подтвердил Поляков, не отрываясь от машины, облепленной со всех сторон инженерами и рабочими. — Не нравится?
— Ну шалишь! Потом рабочие с меня спросят, — возмутился Платон Николаевич. — Здесь не испытательный полигон. Артем Витальевич! — кинулся он к Селиванову; тот отмахнулся:
— Что тебе, Платон Николаевич? Потом, потом. Видишь, не до тебя. Сейчас из обкома приедут. Первая проба.
— Так ведь картошка…
— Цела будет твоя картошка. Эй, Яков Клавдиевич! — крикнул он Капице, перевесившемуся через край приемного барабана. — Что у тебя там?
— Один момент, — не сразу отозвался Капица в своем неизменном берете, простукивая приемник и ощупывая его чуть ли не носом, — он напоминал сейчас доктора, склонившегося над больным в момент кризиса. — Последняя проверочка. Сейчас, сейча-а-ас! — Он выпрямился и, блеснув глазами, негромко приказал: — Романкин, к штурвалу!
— Вам все глаза там запорошит, Яков Клавдиевич…
— Лишние разговоры отставить! Поляков, готовность?
— Готов.
— Начали.
Дмитрий включил скорость, кто-то забежал вперед, замахал руками. Он оглянулся и увидел две неизвестно когда подъехавшие машины, знакомых и незнакомых людей, Дербачева, вылезающего из машины, Степана Лобова.
Тот уже успел подойти и стоял, недоверчиво разглядывая поднятые сейчас в холостое положение подрезные ножи, они опускались во время уборки свеклы.