Горизов позвонил сам.
— Только что вернулся, — сказал он, — и сразу за телефон. Устал чертовски. Понимаю ваше беспокойство, Николай Гаврилович. Слышал, на завтра вы назначили бюро по этому вопросу?
— Вы удивлены? — Дербачев говорил спокойно, перед ним лежала «Правда», отчеркнутая кое-где красным карандашом.
— Торопитесь, Николай Гаврилович, — услышал Дербачев дружелюбно-доверительное, типичное горизовское. — Мне хочется вас предостеречь, Николай Гаврилович. Это выше наших с вами личных интересов, вы должны понять.
— Что именно?
— Необходимость крутых мер вызвана чрезвычайными обстоятельствами. Не было времени поставить обком в известность.
— Всякие меры должны быть разумными. Вами утрачено именно чувство меры, генерал.
— Значит, бюро? — помолчав, спросил Горизов.
— Я прошу вас быть непременно, — сказал Дербачев, положил трубку и стал задумчиво постукивать по столу пальцами. Затем позвонил и сказал секретарше: — Пригласите ко мне Клепанова и Мошканца.
У Борисовой четкий, красивый профиль, спокойные на зеленом сукне, уверенные руки с неярким маникюром. Разговаривали тихо, вполголоса. Дербачев не слышал отдельных слов. Когда он на ком-нибудь задерживал взгляд, то это вызывало ответную реакцию беспокойства, он всякий раз недовольно отворачивался. Горизов запаздывал, и Николай Гаврилович начинал думать, что тот опять собирается увильнуть. Взглянув на часы, Дербачев решил ждать еще пять минут и начинать без Горизова.
Дербачев лишь с виду спокоен и невозмутим. Пока за ним последнее слово. Очень хорошо, что он решил созвать бюро. Дело даже не в самих арестованных. Все ссылки Горизова на чрезвычайные обстоятельства безосновательны. Запугивает. Явно перехватил и теперь ссылается на верха или просто боится. Если прав, то почему виляет, уходит от объяснений? Человек, уверенный в своей правоте, не будет уходить от ответа. Во все другое мог поверить Дербачев, только не в это. Людей можно заставить страдать, воевать, ненавидеть, и, однако, они не могут жить без веры. Одного человека можно сделать зверем, с народом этого не сделаешь, в нем живуча, неистребима способность творить, а с нею надежда на лучшее, и только глупец не может понять этого. Дербачев вспомнил конюха Петровича и его усмешку. Конюх смотрел, как он, Дербачев, очищал свои сапоги от навоза. А как Лобов тогда, в машине, загибал пальцы на своей единственной руке и подсчитывал будущий трудодень, если свекла уродит и удастся достать нужное количество машин. Как их оставить, теперь никуда не денешься. Хочешь не хочешь — иди до конца, бейся до последнего. Иногда его охватывало желание уехать куда глаза глядят, где его никто не знает и ничего от него не требует, не ждет. Дербачев одергивал себя. Это уже страх. Ему только поддайся. В нем не признаются, его стараются объяснить беспокойством за начатое дело. На первый взгляд ничего не меняется. Только с людьми начинают говорить, как бы ощупывая слова. И не спать ночами.
— Здравствуйте, товарищи.
Услышав спокойный, уверенный голос, Юлия Сергеевна вся подобралась.
— Заставляете себя ждать, Павел Иннокентьевич.
— Прошу извинить, Николай Гаврилович, подвернулось неожиданное дело, — сказал Горизов, показывая конверт и направляясь к столу. — Сами понимаете, мне нужно было подготовиться. — Он остановился возле Дербачева и протянул ему запечатанный конверт.
Дербачев сразу увидел — из ЦК и увидел, как напряглись и замерли на сукне руки сидящей напротив Борисовой. «Знает», — подумал Дербачев, вскрывая конверт и пробегая скупые, лаконичные строки на белой плотной бумаге. Прочел — не поверил, снова прочел. «Ну и черт с вами, — как о чем-то постороннем, даже без злости подумал Дербачев с внезапной усталостью. — Черт с вами. Я сделал что мог и не жалею».
Рядом Горизов, обращаясь ко всем, отчетливо отделяя слова, говорил:
— Мне, как члену бюро, поручено довести до вашего сведения, товарищи, о приезде в самом скором времени в Осторецк комиссии из ЦК.
Он назвал фамилию председателя комиссии, подчеркивая тем самым всю важность и значительность этой комиссии; оглядел всех присутствующих и увидел, как Дербачев опустил бумагу на стол и тоже обвел глазами лица сидящих в кабинете — хмурое Клепанова, и одутловатое, сейчас совершенно багровое председателя облисполкома Парфена Ивановича Мошканца, и странно напрягшееся, неподвижное, без кровинки, Юлии Сергеевны.