Вот ведь, все у меня выспрашивал секреты, как лечу. Отказалась я говорить. Лечила, мол, в войну, а теперь докторов много, есть кому без меня лечить. Болезнь у племянника твоего особая, тут время нужно. Посмотришь, через год пройдет все, как рукой, чай, снимет. Дам я ему лекарство — голову очищает. Память у него хорошая, все установится на место, дай бог, вон как рассказывал…
Дед Матвей, вглядываясь в Дмитрия, вытянул шею.
— Спит.
— Ему спать долго. Ровно двое суток, Матвеюшка. А проснется — увезу я тебя к себе в лес, подлечиться надо. Люблю я лес-дубраву, Матвеюшка. По старой дружбе попользую тебя. Не тужи да не мешай теперь. Потом все тебе, как думаю, обскажу лучше.
Дмитрий проснулся через день и увидел Елю Васильевну. Тело совсем ослабло. Еля Васильевна глядела на него с кроткой ласковостью. Он увидел на столе хлеб, дымящуюся миску и сразу почувствовал зверский голод. Когда приподнялся, голова закружилась. Он взглянул на старуху с подозрением.
— Здравствуй, — сказала она, размешивая в кружке.
— Здравствуйте, — буркнул Дмитрий, отыскивая глазами деда: его в землянке не оказалось.
— Выполз старик. Под вечер прояснилось, захотелось на солнышко полюбоваться. А ты вставай. На вот, выпей и вставай.
От кружки пахло едко и остро.
— Что это? — спросил он.
— Настой из трав. Пей, тебе нужно, голову сразу проясняет.
Он внимательно посмотрел на нее и вспомнил темную продолговатую горошину, сумрачные, властные глаза.
— Пей, — повторила она. — Твой дядька меня пятьдесят лет знает.
— Я не боюсь, — сказал он, поднося кружку ко рту.
— Я вас таких, в сорок втором, в сорок третьем, десятки на ноги поставила. Бывало, навезут их, родимых, полну сторожку, у кого рука, у кого голова. И контуженых, и каких угодно. Просят: лечи, бабка, самолеты не могут всех забрать. И пользую, только двое за все время преставились, да не я тому виной. Животы были разворочены, ну и отжились, родимые.
— Партизаны?
— Они. Я немцев в своей глухомани не видела, считай, не доходили. У нас места дикие, волк волка кличет каждую зорю, да и меня, чай знаешь, Волчихой зовут.
Он протянул пустую кружку.
— Как?
— Ничего. Горько. Горькое у вас лекарство, Еля Васильевна.
— Все хорошие лекарства таки есть, а в жизни оно все с горчинкой, милок. Поживешь — уразумеешь. Оставлю тебе коробочку, а в ней двадцать штук горошин. На пять месяцев тебе, милый. Позавчера была пятница, вот ты и будешь их глотать каждую пятницу вечером, когда спать ложиться. Не смотри, ты здоров совсем, а нужно, Кончится — еще дам. Год будешь глотать такие горошины.
— Если здоров, зачем глотать?
Старушечьим, скупым движением она поправила серенький платок на голове, туже подтянула узел. Опустила глаза с его лица на ноги.
— Дай срок — все придет, глотать ничего не будешь. Ты красивый мужик, сильный, мое дело тебе помочь, коли хочешь…
Он услышал и то, что она не договорила.
— Хочу, — сказал он.
Она разговаривала тихо, чуть-чуть протяжно. Ему хотелось спросить ее о многом, он не решался, слишком уж щекотливые подворачивались вопросы.
— Деда твоего заберу на месяц, один побудешь. Его подлечить да подкормить надо. — Она усмехнулась, стала моложе и проще. — Было когда-то время, чай, мы с ним другие были.
Дмитрий потянулся к кисету с махоркой. Она заметила, сделала предостерегающий жест:
— Пока будешь лекарство глотать, курить нельзя. Пить нельзя водку. А то мало поможет, да не так и скоро. От баб пока подальше держись. Тоже не бойсь, успеешь. Не сто за плечами, Митя.
Он покраснел, она говорила тихо, певуче, с тем же выражением простоты и доверия. Он слушал очень внимательно, ему хотелось спросить, откуда она все о нем знает.
Волчиха увезла деда Матвея к себе в тот же день, а наутро Дмитрий получил короткую записку от Юли. Она приехала и попросила побывать в городе. «Нам очень нужно встретиться, Дима, я соскучилась по тебе. А впереди еще много времени друг без друга. Из двадцати семи лет жизни почти девять ты отсутствовал. Раньше не от нас зависело. Я жду тебя, родной, ответь, если тебе нельзя приехать. А лучше — приезжай сам».
Он долго лежал, глядя в бревна наката. Вспоминал далекую ночь в середине июня, ночь, когда они, взявшись за руки, ходили по городу, налитому лунным светом до самых крыш. Они окончили десятилетку и получили аттестаты. Через два месяца Юля его провожала, она стеснялась его матери и держалась в сторонке. А в ту ночь, в середине июня, город был затоплен луной, и он никак не мог решиться обнять и поцеловать, и сделал это неловко, и обнял ее смелее. Они сидели над рекой, встречали рассвет. Было хорошо, в то время они не думали, что может быть наслаждение выше робкого прикосновения друг к другу то плечом, то рукой, то лицом.