Дмитрий приходил с работы, стаскивал с себя грязную спецовку, чтобы вымыться. Мария Петровна выносила ему чистое полотенце и, подавая, ласково притрагивалась к его руке. Он шумно отфыркивался, растираясь цветастым махровым полотенцем, благодарил.
Она вся светилась тихой радостью. Возвращавшийся
следом за Дмитрием с работы Платон Николаевич горделиво похлопывал его по смуглой спине:
— Вымахал!
Время вносило в тихий домик Дротовых свои незаметные изменения, и по вечерам маленькая семья горячо их обсуждала. Мария Петровна усиленно выпроваживала Дмитрия в кино, на танцы; если он соглашался, начинала радостно суетиться и гладила ему рубашки, галстук и брюки, заранее доставала начищенные до блеска туфли и суетилась, пока Дмитрий одевался. Она выходила за калитку, провожала его с великой гордостью, потом деланно равнодушно ожидала его рассказов. Дмитрий рассказывал чаще всего неправду. Ведь, собравшись, он уходил на Вознесенский холм или в библиотеку, где, сам того не желая, заинтересовал всех молоденьких библиотекарш.
Дмитрий ничего не знал о ночных разговорах стариков Дротовых.
— Ты бы по-мужски спросил, Платон, — говорила Мария Петровна, заплетая на ночь жиденькую косичку. — Жену бы ему пора подыскать.
— Вопрос, Маша, больно деликатный. В самую середку души влезть и боли не причинить нельзя. Так вот сразу, вдруг, не решишься, — добавлял он, раздумывая. — Оно ведь словно подход к начальству у иных. Строил, строил пирамиду, а чуть не угадал — рухнул с самой вершины. А потом попробуй начинай сначала, карабкайся.
— Тоже сравнил, Платон.
— Сравнил. Тут нужна точность до микрона. Слыхала про микрон?
— Отстань, Платон. На кой мне твой дурацкий микрон? Надо к Галине Ивановне сходить, — озабоченно вздыхала Мария Петровна, расправляя складки на стареньком пуховом одеяле-перинке. — Цветы отнести.
Мария Петровна говорила о матери Дмитрия словно живой, и это почему-то действовало на Платона Николаевича неприятно. Он никогда не поддерживал такого разговора, и Мария Петровна все равно каждое воскресенье ходила к памятнику на Центральной площади. Платон Николаевич чувствовал в этом что-то враждебное и темное, но сказать вслух не решался.
Дмитрию в этот вечер совсем не хотелось читать, тем более новинки технической литературы, лежавшие у него на столе. От окна тянуло холодом. Дмитрий отложил в сторону «Новейшие конструкции зерноуборочных комбайнов», оделся. Мария Петровна спросила, тепло ли он оделся, заботливо поправила на нем шарф.
Он вышел, и густая изморозь на окнах раздосадовала тетю Машу. Пока она, шумно дыша, протаивала кружочек на стекле, Дмитрий успел скрыться, она ничего не увидела, кроме огней в окнах на противоположной стороне улицы.
— Ушел, — сказала было она, но Платон Николаевич, вооружившись очками, демонстративно листал толстенный отчет, только переложил с колена на колено затекшие ноги.
Во время работы Платон Николаевич не любил помех и сердился. Мария Петровна знала. Присев недалеко у теплой плиты с вязаньем в руках (вязала Дмитрию синий пуловер — синий цвет должен был ему идти, по ее мнению), Мария Петровна молчала недолго.
— Слышь, Николаич, вчера пошла на рынок за мясом… Кого бы ты думал встретила?
— Не мешай, потом. Еще один раз пересчитаю.
— Ладно тебе, успеешь. Борисову, Зою Константиновну, мать Юленьки Борисовой, помнишь?
— Откуда ты ее знаешь?
— Господи, Платон, дети-то в одном классе учились десять лет. Мы же как-то, дай бог памяти, лет двенадцать тому, на родительском собрании рядом за партой сидели с Зоей Константиновной. Она ведь учительница по русской литературе. Вот мы встретились на рынке и разговорились. Про Диму говорили.
— Ну, давай, не тяни.
— Интересует он ее, Зою Константиновну, про дочку свою рассказывала. Она, Юленька, теперь в обкоме служит, чуть ли не секретарем. Самое любопытное, она сразу так и спросила, мол, как ваш приемный сын себя чувствует. И откуда знает?
Платон Николаевич отложил очки в сторону.
— Ну, ну…
— Вот тебе и ну! Какой он, говорю, приемный, родным он у нас стал давно.
— Ты, Маша, к делу, к делу давай быстрее.
— Да что ты раскомандовался! Летучка тебе здесь? — рассердилась Мария Петровна и стала обиженно собирать клубки шерсти в передник.
Платон Николаевич не дал, подошел и усадил на место. Она подняла на него глаза, и в них не было обиды — только спокойная усмешка.