Дмитрий стоял в расстегнутом пальто, с шапкой в руках и смотрел на нее. Помогая себе руками, Солонцова тяжело встала.
— Вот что, — сказала она. — Не ходи ты сюда больше, ради бога. Слышишь? Не ходи! Придешь — выгоню к чертовой матери! Так и знай — выгоню!
— Не кричи, мальчишку напугаешь.
Солонцова на полуслове умолкла, впервые видела она его таким рассерженным.
— Заступник нашелся. Видели мы вас, и катись к…
— Ухожу, — повторил он и, не прощаясь, вышел.
Она не успела еще раз обругать его, поглядела на горку выстиранного белья. «Не придет больше», — подумала она, устало опускаясь на табуретку, ноги как-то сразу отказали.
Нет, она сейчас, как никогда, трезва и, вероятно, понимала то, чего не понимала раньше и в чем не хотела признаваться. Она успела привыкнуть к Дмитрию, а может, она еще и надеялась. Он не понял, и пусть больно, и совсем все равно. Оборвалось, и ладно, ничего ей не надо.
Николай Гаврилович Дербачев лежал в кровати в своей тихой трехкомнатной квартире, сон не шел. Бывает так вот неожиданно. Бюро неплохо прошло, устал за долгий день — ненормированный день секретаря обкома, а уснуть все равно не удавалось. Он лежал, смотрел в темноту и ощущал молчаливо присутствие телефонов на столике в изголовье кровати. В любую секунду они могли зазвонить, и ему сообщат, передадут что-то очень важное, требующее немедленного вмешательства. До некоторой степени ему хотелось этого. Слишком велика и пустынна блестевшая чистотой квартира. Тетя Глаша, выполнявшая роль домоправительницы и экономки, после девяти часов вечера не подавала никаких признаков жизни, запиралась изнутри в своей комнате. Если Дерба-чеву что-нибудь требовалось, он шел на кухню и находил там чай в термосе, нарезанный хлеб, масло, бутерброды с ветчиной или сыром, прикрытые чистой салфеткой. Так уж поставила себя тетя Глаша, ее распорядок мог нарушиться разве только землетрясением.
Николай Гаврилович пытался представить, что делают сейчас жена и сын; они остались в Москве, жена слышать не хотела о провинции. Сын учился на втором курсе энергетического института и обещал стать хорошим инженером.
Николай Гаврилович понимал сына, сам бы не разрешил ему бросить институт. Этого совершенно не требовалось, а вот без жены трудно. Она, конечно, могла приехать в Осторецк, Николай Гаврилович никак не ожидал того, что случилось в семье вслед за его новым назначением.
Все началось как-то неожиданно и непонятно. Кажется, раз или два в кругу близких друзей он, после одной из долгих поездок по стране, по Белоруссии, по центральным и северным областям, высказался резко критически о низкой рентабельности сельского хозяйства. Вторично он говорил, кажется, об общих проблемах, пытался наметить перестройку руководства на селе и выше, вплоть до центра.
В тот памятный день звонок телефона раздался рано утром, задолго до шести. Сын, встававший очень рано — готовился к сессии, — вначале постучал, затем решительно просунул русую голову в дверь родительской спальни. Стараясь не разбудить жену, Николай Гаврилович откинул одеяло, приподнялся.
— Папа, просили немедленно позвонить, — сказал сын, и по тому, как он это произнес, Дербачев понял, что звонили оттуда. — Срочно. Я говорю — спит, а мне: «Если спит, разбудите».
— Сейчас, Павел. Не бери больше трубку.
Как был, босиком, в нижнем белье, прошлепал в другую комнату, к телефону, набрал нужный номер, и его соединили очень быстро.
Потом все завертелось, точно в стремительных кадрах кинохроники. Торопливые сборы, молчаливые часовые, сопровождающий капитан из охраны, ожидавший у кремлевских ворот, знакомые переходы.
Лежа сейчас в удобной, теплой постели, Николай Гаврилович перебирал в памяти весь разговор со Сталиным.
Снова и снова пытался припомнить, как он ходил, слушал, вспоминал, как сам держался и что чувствовал, но все как-то смешивалось, и он опять возвращался к началу.
«Надо было сразу все записать, — усмехнулся Николай Гаврилович, сдвигая одеяло с груди. — Впрочем, нет, не получилось бы. Разговаривать с ним, да еще так, как мне пришлось… Ясно, что неспроста вызвал, а этого ли хотел, что получилось, теперь не так просто и понять».