Солонцова вошла в завком буднично и просто, ей нездоровилось последние дни, и она уставала сильнее обычного. Она не могла предположить, какой оборот примет разговор. Мало ли зачем вызвал Егор Максимович. Она как-то просила помочь с углем и еще подавала жалобу на сменного мастера инженера Сковородина.
Взъестся такая зараза, ничем ты от нее не отбояришься. В позапрошлом месяце он срезал по ее нарядам чуть ли не треть, не засчитал неурочное время, и она недополучила больше трехсот рублей. Она вошла к Егору Максимовичу, поправила косынку и остановилась перед столом.
— Здравствуйте, — сказала она. — Звали, Егор Максимович?
— Звал. Садись, Солонцова, садись… Тут… Эхм… разговор деликатный у нас. Скажи, у тебя сын?
Солонцова села, с веселым любопытством подняла голову.
— Будто вы не знаете. Скоро десять сравняется.
— Не знаю, — сказал Егор Максимович с досадой. — Конечно, не знаю. И ты бы не знала на моем месте, рабочих тысячи, у каждого дети. Небось запамятуешь. Твой в каком классе?
Солонцова перестала улыбаться (Егор Максимович всегда вызывал у нее смешливое чувство с тех пор, как напечатал в «Осторецкой правде» веселую басню про Филина и Свет), настораживаясь, медленно ответила:
— Учился в третьем.
— Учился? — Егор Максимович спрятал в ящик стола бумаги, встал, заходил по комнате. Она следила за ним, поворачивая голову. — Нехорошо, Солонцова, — сказал он строго и негодующе и более высоким голосом повторил: — Нехорошо! И вообще мне хотелось сказать тебе: очень ты замкнута, не доверяешь товарищам по коллективу! Почему?
— Отчего мне им доверять? — назло ему в тон отозвалась Солонцова. — И к чему вы, Егор Максимович?
Он остановился, взгляды их встретились, и ему стало неловко убеждать и обличать. В глубине души он считал себя поэтом, а может и был им, и хотел сейчас постичь душу этой женщины без казенных вопросов, только силой своего восприятия и интуиции. Встретив ее прямой враждебный взгляд, смутился. Его звали «Егор Максимычем», но ему только через два года должно было исполниться тридцать. Он учился когда-то с Солонцовой в одной школе и это отлично помнил.
— Вот что, Солонцова, давайте начистоту.
— Давайте, Егор Максимович.
— Не будем пороть чепухи.
— Не будем, Егор Максимович.
— Почему ваш сын Вася Солонцов бросил школу, товарищ Солонцова?
Она вся взъерошилась, словно выставила невидимые раньше иглы.
— Бросил — и все, — сказала она. — Кому какое до этого дело?
— Всем нам! — еще повысил голос Егор Максимович. — И твоему коллективу, и твоему государству. Мы должны воспитывать подрастающее поколение духовно и физически, личность у нас должна развиваться гармонически, товарищ Солонцова. Вам никто не позволит, чтобы будущий член нашего…
— Слушайте, вы, — сказала она, зло кривя рот и сильно щурясь, — не лезьте вы ко мне, ради бога. Проживем как-нибудь своим умом. Только потому и звали? — спросила Солонцова и встала, взявшись сильными грязными пальцами за край стола.
— Разве этого мало?
— До свиданьица, Егор Максимович, — насмешливо пропела Солонцова, блестя глазами, — она уже взяла себя в руки. — Наряды сменного не забудьте проверить — прямая ваша обязанность, за то деньги получаете.
— Постойте, постойте, Солонцова! — остановил он ее. — Ты должна понять, что не мой каприз… Указание парткома…
Солонцова откровенно засмеялась ему в лицо и вышла.
Егор Максимович подумал, покусал карандаш и пошел в партком, где получил нагоняй. Вероятно, дело бы и закончилось, не будь секретарем парткома тихий, безгласный Малюгин, принимающий к неукоснительному исполнению не только каждую директиву, но даже слово вышестоящего, брошенное вскользь, даже намек. Его уж несколько раз пытались переизбрать. Он пользовался непонятной и сильной поддержкой не только в райкоме, но и в обкоме. И он продолжал, как говорили, «секретарствовать». Звали его Владислав Казимирович. Был он сутуловат, с птичьим, хитрым лицом, с тихим, почти женским голосом. И подвижен до суетливости.
Три-четыре дня назад Владислав Казимирович Малюгин, решая в обкоме вопрос о создании заводской многотиражки и ее редакторе, сидел в кабинете Юлии Сергеевны Борисовой. Он просил содействия обкома в привлечении на пост редактора одного из работников «Осторецкой правды». Все было решено и увязано. Владислав Казимирович выбирал момент, когда всего удобнее встать и откланяться. Владислав Казимирович неглуп и себе на уме, внешне оставаясь совершенно спокойным, внутренне всегда напряжен и почти трепещет от непосредственной близости сильных мира сего. Правда, где-то в глухом закоулке своей души Владислав Казимирович не без тонкости и наблюдательности анализировал поведение Борисовой, ее манеру держаться, покрой костюма, безапелляционность, с которой она командовала подчиненными, прикрываясь приветливой, мягкой улыбкой. Впрочем, зачем ей прикрываться? Ведь стоило Борисовой нахмуриться, стоило прозвучать в ее голосе недовольной ноте, как у него из головы вытряхивалась крамола вся, без остатка, он мучительно и осторожно начинал нащупывать причину ее недовольства. А у других что, не так устроено?