и переулками и вышел к людному и шумному месту. Здесь продавали и покупали — городской рынок, «Воскобойникова толкучка», как его называли. В давние времена, еще до революции, здесь была цитадель купца Воскобойникова — громадные каменные склады и магазины, образующие подобие площади.
Мальчик шел, сам не зная куда, с трудом пробиваясь в людском месиве, предлагающем и покупающем, глядел по сторонам на солидных дядей и тетей. Они размахивали пиджаками и кофточками, отрезами и другой разной всячиной, которую можно продать и купить. Его привлекла краснолицая голосистая тетка с пронзительным голосом, она торговала бумажными ковриками с лебедями и девицами в сарафанах, с невиданными цветами, с кошками, похожими на тигров, с плоскими озерами; над ними целовались, закинув толстые руки, парочки. Собственно, Васю привлекла не сама хозяйка, а ее чудные картины. Вася просунулся вплотную к ней и с восторгом рассматривал картины, их хозяйку, пересчитывающую круглыми пальцами засаленные десятки. Затем она ловко, боком, поднимала юбку и совала деньги в карманы толстых суконных штанов. Вася ничего не подозревал до тех пор, пока тетка, странно замахав руками, вдруг не заголосила во весь дух и не стала судорожно себя ощупывать, шлепая по толстым бедрам, и, встретив изумленный взгляд мальчика, крепко схватила его за плечо и взвизгнула:
— Он!
Вокруг поднялось совсем уж невообразимое. Тетка голосила, порываясь его ударить, ей не давали, и она ощупывала его, выворачивала, рвала ему карманы и, все больше выкатывая глаза, кричала:
— Передал, сукин сын! Другому! Сама видела! Убить мало кровопийцу! Ты меня по миру пустил!
Васю взял милиционер и стал что-то спрашивать. От испуга мальчик не мог ничего ответить, только икал от холода и страха. Его повели, потом повезли в машине и опять долго спрашивали. Тетка, торговавшая кошками и лебедями, была тоже тут и громко кричала, размазывая по лицу слезы. Вася понял только, что он вроде бы украл деньги у краснолицей тетки, и сумел наконец выговорить, что никаких денег не брал, и тогда его спросили, где он живет и кто его родители.
Мать пришла уже поздно вечером, испуганная и какая-то маленькая. Краснолицая тетка трясла перед лицом матери кулаками и кричала, а мать тоже кричала, и сердитый дяденька милиционер тоже кричал на них обеих, и на мать и на тетку, и называл мать «рыжим дьяволом», а тетку — «коровой». Те умолкли, и милиционер говорил долго и сердито, и мать подписала какую-то бумагу, затем взяла сына за руку и, пряча заплаканные сердитые глаза, вздохнула:
— Горе ты мое, господи… Еще этого мне не хватало теперь… Пойдем.
Вася весь день не ел, и есть сильно хотелось, он почти бежал рядом с матерью по холодным улицам — сердитая, она быстро ходила. Дома мать размотала платок и, не снимая дошки, села у плиты. Он долго топтался возле, не решаясь подойти, потом дотронулся до ее локтя:
— Мам, можно плиту растоплю, картошки сварить. Она, готовая вновь дать волю расходившимся нервам, посмотрела на него и отвернулась.
Ночью Солонцова почти не спала. Как бывало с ней когда-то, лет пять-шесть назад, беспокойно ворочалась, вставала и ходила по комнате, несколько раз подходила к шкафчику и отхлебывала из бутылки. Она давно к ней не прикасалась, зареклась в свое время, и водка до этой ночи так и стояла нетронутая.
Солонцова никого не винила, кроме себя. Он, тот человек, отец ее сына, человек другого народа, был слишком молод тогда и слишком беспомощен; и, вероятно, именно от этой своей беспомощности был так настойчив, а впрочем, она и сейчас плохо все понимала, как тогда это случилось. Вначале он лежал в госпитале, затем ходил по городу с забинтованной рукой, бережно поддерживая ее, как ребенка, другой здоровой. Он стал приходить к ее домику. Осторожно стучался, садился у порога. Она терялась и не знала, что делать и как себя держать. Это был враг, но она представляла врагов совсем другими, а этот был добр, юн и беспомощен, со светлыми глазами, его щек еще не касалась бритва. Он приносил хлеб, и шпик, и шоколад, и банки консервов.
А за стеной жила соседка, которая за это сразу невзлюбила ее, тогда совсем девчонку, дуру, и стена была тонкая — все слышно. Она старалась уйти из дому, когда видела, что немец сворачивает к их домику по тропинке, но не всегда удавалось… И это настолько изматывало ее, что она и ночами перестала спать, вскакивала на ноги при первом шорохе. Тяжелые ночи: маленькая, растерянная, сидит она на кровати, и глаза ее — расширенные, больные — пугливо всматриваются в темень (ей всегда казалось, что темнота шевелится, дышит, что в противоположном углу кто-то затаился и ждет). Старуха соседка, встречаясь, поджимала блеклые губы: