— Солонцова — не девочка пятнадцати лет. Пора научиться отвечать за себя. За сына тоже. Уж за него она должна отвечать по всем законам. — Юлия Сергеевна в упор поглядела на Дмитрия. — Я не сентиментальна, Дима. Конечно, понимаю, тебе неприятно. Мне не хотелось бы плохого осадка после нашего разговора. Знаешь, Дима, что значит по-гречески имя Катерина? «Вечно чистая». — Юлия Сергеевна стряхнула с папиросы пепел. — Вот так, Дима.
— Кроме законов есть простая человечность. Взять и втоптать в грязь его, зачеркнуть человека?
— Какой ты жалостливый. Прямо христосик. Здесь ты не по адресу. Всегда презирала их — жалостливых. Ты же знаешь. Василек тоже красив. А его во имя пользы — раз! — с корнем. Травка такая есть…
— Знаю, — оборвал Дмитрий. — Трава — и человек. Не узнаю тебя совсем.
— А я тебя, Дмитрий. Возьми вспомни сорок первый. Всего десять лет, и все, все забыто. Я так не могу. Вспомни себя десять лет назад, хотя бы свою мать…
— Мать не трогай. Всю жизнь прожила ради людей.
— Не таких, Дмитрий.
— Брось, она всегда оставалась врачом. Если хочешь — гражданином. Я понимаю: борьба, борьба, борьба. Если перед тобой враг. А здесь? Мать сумела бы отделить одно от другого. Зря тебя побеспокоил. Будь здорова.
— Уходишь?
Он стоял широкоплечий, крепкий, светлоголовый. Он был рядом — и бесконечно далек от нее. Юлия Сергеевна глядела на него снизу вверх и чувствовала себя по-женски беспомощной, она не могла удержать, не хватало самых обычных и нужных человеческих слов, они будто не существовали для нее. Ей хотелось сказать: «Подожди». Она подняла голову от неожиданного вопроса:
— Только одно, Юля, ты уверена, что не ошибаешься? — А ты, Дмитрий?
— Она мне близка! — Он точно споткнулся на последнем слове и, поправляя себя, подчеркнул: — Я не могу ошибаться.
Юлия Сергеевна тоже встала. Медленно-медленно. Сейчас она забыла о своей высокой должности. Она чувствовала себя бесконечно несчастной и униженной. Он жил с ней, с этой Солонцовой! Кто ей отдаст те ночи с ним, с выдуманным, с несуществующим, ночи, похожие на бред? Возможно, в одну из них он и предал…
Юлию Сергеевну передернуло от отвращения и ненависти к нему и к той, несчастной и загнанной! Да она же счастливица, она…
Юлии Сергеевне хотелось разрыдаться, она засмеялась.
— Прости, пожалуйста, — тут же сказала она. — Ты смотришь на меня, словно я тебя вот-вот ограблю. Не бойся, я хорошая.
— А я не боюсь, не пугай.
— Какой ты сердитый.
— Не вижу причин для смеха, Юля.
— Какой уж тут смех, Дмитрий. Поздравляю. Тебе виднее. В таких делах и советовать бесполезно.
— Понятно, Юля, как-нибудь разберемся. До свидания.
— До свидания, Дмитрий.
Дверь закрылась бесшумно и мягко. Юлия Сергеевна опустилась в кресло. И сидела десять, двадцать минут, сидела совершенно неподвижно. Она никогда не плакала. Потом подняла трубку телефона и попросила вызвать парторга завода «Сельхозмаш» — Владислава Казимировича Малюгина.
Юлия Сергеевна разговаривала с Дербачевым больше часа, и секретарша в приемной, священнодействуя, никого в кабинет первого не пускала. У Юлии Сергеевны длинные низкие брови и очень темные ресницы, отчего глаза казались глубокими и тоже черными. На самом деле они были серые, с едва заметной голубизной.
Дербачев очень удивился, обнаружив это. Он волновался и внутренне был собран в комок — разговор шел серьезный, ему очень важно заставить Борисову загореться его планами, начинаниями. Николай Гаврилович широко шагал по кабинету — от окна к креслу, в котором небрежно сидела Юлия Сергеевна. Всякий раз, останавливаясь перед ней и встречая ее взгляд, Дербачев круто поворачивался и шагал к окну.
Разговор продолжался, и все яснее вырисовывалась суть его. Юлия Сергеевна становилась настороженнее. В комнате заметно темнело, в толстом зеленоватом стекле во весь размер стола металась квадратная тень Дербачева.
— Насколько я поняла, Николай Гаврилович, — осторожно начала Юлия Сергеевна, чувствуя, что он ждет и молчать дальше нельзя, — дело касается значительных реформ?
— С какой стороны смотреть. Помните Маркса? «Закон всегда осуществляется через неосуществление».
— Вы все достаточно глубоко продумали?
Дербачев ждал такого вопроса, не от нее первой он слышал его. И для любого имел достаточно вескую аргументацию, железную логику и многолетний опыт блестящего пропагандиста. С ней он искал другого. Духовного общения. Не подавить эрудицией и силой логики, а найти отзвук своим мыслям, своим сомнениям. Дербачев искал соратника, друга.