— Вам кого, товарищ? — спросила она, приветливо поднимая голову от бумаг.
— Здравствуйте, — сказал Дмитрий. — Я — Поляков. Мне к товарищу Дербачеву. Он знает.
— Одну минутку, — сказала женщина-секретарь, притрагиваясь к пишущей машинке, словно намереваясь ее отодвинуть. — Садитесь, товарищ. — Ее слова и движения просты и естественны. У нее полные руки с неярким маникюром, все в ней успокаивало. Легко неся крупное тело, она вошла в кабинет Дербачева. Двери закрывались, как уже отметил Дмитрий, бесшумно и плотно.
— Прошу вас, — сказала секретарь через минуту, оставляя дверь полуоткрытой, и Дмитрий вошел.
Дербачев стоял у окна, ожидая, вертел в руках папиросу. Он шагнул навстречу Дмитрию, протянул руку.
— Пришли? Хорошо. Ну и высоченный вы! — сказал он, подняв голову и одобрительно оглядывая Дмитрия. — Садитесь сюда, удобнее. Вы, кажется, встревожены?
— Хотелось бы прийти к вам запросто, не по делу.
— Ну, чего захотел! Сюда редко ходят, как вы выразились, «запросто». — Дербачев наморщил лоб. — Не припомнится, хоть убей.
Поляков ничего не ответил, только взглянул умно и понимающе, как старший. Дербачев почувствовал: перед ним человек совсем не такой, каким он его представлял. Интересно, что с ним произошло?
Дербачев закурил и придвинул пачку «Казбека» Дмитрию.
— Не курю, Николай Гаврилович…
— Совсем?
— Когда-то курил. А сейчас отвык. Попробовал раз — горько, лучше не надо.
— Мне не удается, тоже пробовал бросить. Высчитал по минутам. Ровно на восемь с половиной часов хватило. На что-нибудь разозлишься — сразу в рот тянешь. Тридцатилетняя привычка. Ну ладно. Расскажите лучше о себе.
— Не умею, Николай Гаврилович. Что рассказывать… Живу, работаю. Учусь понемногу.
— Точно и коротко, — засмеялся Дербачев. — Как у вас со свеклоуборочным?
— Движется. Со скрипом, правда, движется. Наша группа по ходовой части. Чертим, высчитываем. Интересное, конечно, дело. Думаю, получится. Капица — талантливый человек. Кстати, я и по этому делу тоже. Надо Капице помочь, Николай Гаврилович. Инженер с тридцатилетним стажем, конструктор блестящий. В оборонной промышленности много лет работал. А за себя Яков Клавдиевич постоять не может. Семья семь человек, четверо ребятишек, живут в одной комнате. Друг на друге сидят, я как-то заходил, и на деле отражается, никуда негоже. Вечно не высыпается. Дельный ведь человек, нужен заводу.
— А что Селиванов?
— Да что! Нету, говорит. Может, в самом деле нет… Дербачев быстро черкнул у себя в блокноте и спросил:
— Как отдохнули? То-то небось сейчас красота в деревне… Ходи, дыши, ничего не мешает. Вспомню порой молодость, вечерки — хорошо, черт возьми! Любите деревню?
Дербачев говорил искренне, так можно говорить с хорошо знакомым, близким человеком. Вспоминал войну, расспрашивал о Германии, опять возвращался к новой машине, к деревне. Он, кажется, совсем забыл о словах Дмитрия в самом начале, что пришел он по личному делу. Дмитрий вспомнил: «Ты кандидат партии?» Дербачев — проще и человеческому разговору рад. Не зря его Лобов нахваливал.
— Деревня? Что же — деревня! — сказал он неожиданно. — Деревни-то настоящей, в старом понятии не существует, крестьянин тоже исчезает.
Он увидел мгновенно насторожившиеся глаза Дербачева, удивленный прищур, плотно сжатые, большие мужицкие губы. «Надо вести себя осмотрительней», — подумал Дмитрий.
Дербачев подождал, а потом спросил:
— Вы говорите о перерождении крестьянства?
— Не знаю. Во всяком случае, что-то в этом роде происходит. Многие замечают. Слышал и в колхозе разговоры. Так считает и Лобов — председатель. Вы его знаете.
— Толковый мужик.
— Как мужик он, на мой взгляд, прав. С другой стороны, его правда — правда прошлого. Вот вы, секретарь обкома, как вы считаете? Класс крестьянства исчезает, не остановишь. По-моему, факт начинает принимать силу закона. Скорее всего, тут не беда, как думает Лобов, а закономерность.
— Любопытно. Вы можете пояснить свою мысль?
— Конечно. Вот мой дед, по матери дядька, — пояснил Дмитрий. — Он всю беду видит в начальстве: начальников, мол, стало больше, чем колхозников. Потом — Лобов. Тот говорит о другом, суть сводится к тому же. В колхозе не осталось людей. Люди уходят в город. Работать некому.