Она как-то среди ночи даже встала, чтобы записать свои мысли, просидела до самого рассвета, исписывая страницу за страницей крупными, четкими буквами. Она прочитала написанное на другой день и окончательно убедилась в правильности намеченного пути, и ее правда обернулась неожиданной стороной. Что он, в самом деле, не верит в народ? Она чувствовала: Дербачев интересуется ею. От этого он понятнее ей, ближе, вместе с тем человечески уязвимее. Откуда-то выплыла мысль о возможности ошибок и заблуждений с его стороны.
Юлия Сергеевна зябко повела плечами. В комнате сыро, батареи отключены. Опять ремонт. Только летом капитально ремонтировали, и снова стучат. Она накинула платок и вышла в другую комнату, к матери. Они заговорили о ремонте, о примерке нового демисезонного пальто для Юлии Сергеевны, о новой газовой колонке — чадит, как примус. Потом мать рассказывала школьные новости, как отличился ее седьмой «Б» на закладке школьного сада. Юлия Сергеевна помогала Зое Константиновне править диктант на деепричастия и вместе с матерью ужасалась количеству ошибок.
Вася — предмет многих разговоров и толков в последние недели — мирно посапывал, выставив облупленный, острый носик из-под одеяла, в кухне сидели взрослые. Солонцова чинила Васину шапку, Дмитрий, в рубахе с расстегнутым воротом, сердито вертел в руках портсигар — несколько дней назад он опять начал курить. Все случилось неожиданно. Правда, три дня назад Солонцову вызвал следователь, и разговор, по ее словам, был простой и даже хороший и особенно не встревожил ни ее, ни Дмитрия. Они посмеялись вдвоем над ее прошлыми страхами и решили, что все само собой уляжется. А оно, оказывается, катилось своим ходом, разматывалось и, наконец, сработало.
— Послушался я тебя! — Поляков со злостью бросил повестку на стол. — «Не ходи больше, не ходи»! Вот тебе и не ходи. Разве ребята допустили бы до такого? А теперь попробуй распутай.
Он взглянул на Солонцову и прикусил губу.
Они впервые серьезно поссорились, им тяжело было молчать. Дмитрий чувствовал себя виноватым. Он — мужчина, должен быть сдержаннее. Ей и так досталось. И, боже мой, как он любил ее сейчас, вот такую, потерянную, сердитую. Она накричала на него, отчужденно сутулилась за шитьем, потом ходила по комнате в полосатом платьице. Он знал: стоит позвать — она подойдет и расплачется.
— Все-таки ты должна будешь пойти, — сказал он вместо этого. — К черту трусость. Дома, Катюша, не отсидишься.
— За твоей спиной, да?
— Катя, тебе не стыдно?
— Никуда не пойду. Срам один — в суд с ребенком. Пусть меня сто раз арестуют, только без людей, знаю я их! Замолчи, замолчи! Тебе что!
— И я пойду!
— Пойдешь! — передразнила она. — Ты думаешь, не знает никто? Все знают, что ты ко мне ходишь. Еще хуже будет. Нет уж, мое дело. И ты не пойдешь, и я не пойду. Пусть что хотят делают. «Я пойду…» А кто ты мне? Ну кто?
— Катя!
— Свидетель, в одной постели…
Она выплюнула из себя грубое слово, испугалась, села и громко, в голос, разрыдалась. Он тихонько гладил ее худые лопатки.
— Ты в самом деле меня любишь, Митя? Не отдумаешь? — И, не дожидаясь ответа, прижалась к нему мокрым лицом.
В замороженных окнах потрескивало от мороза, больше они ни о чем не говорили.