На перроне тьма народа, мелькают красные дедморозовские шапки, под ногами разноцветными кудряшками путаются ленты серпантина. Матвей помогает занести чемодан в вагон, и мы ещё какое-то время стоим в толпе, обмениваясь вежливыми пожеланиями хорошей дороги и счастливого года, обещаниями иногда списываться, а если всё сложится удачно, то и встречаться — на Лазурном берегу.
— У меня вопрос! — вдруг восклицает Сонька. — Он давно меня беспокоит, спаси! Как Морозов празднует свой дурацкий день рождения двадцать девятого февраля? И главное — когда?!
— Насколько я знаю, он обычно берёт отпуск на это время и едет в горы, — отвечает Варя. — В прошлом году летал в Австралию, чтобы подняться на Косцюшко. Звал с собой, говорил, что технически там очень лёгкое восхождение, но я отказалась, такие развлечения не для меня. А в этом году… Никуда не ездил, взял гитару и заперся на даче Покровских на несколько дней. У него вообще… сложный был год. — Варя смотрит мне в глаза и добавляет: — Надеюсь, следующий будет лучше.
А потом обнимает меня — быстро, крепко, непритворно. Улыбается нам всем на прощание и забегает в вагон.
— Сонь, как ты умудрилась за ночь организовать эту свою Ниццу? — спрашиваю я через несколько минут, когда перрон пустеет, а поезд, вильнув серо-красным задом, увозит мою то ли соперницу, то ли подругу, то ли несчастную родственную душу.
— Ну, я гном.
— В смысле?
— Хоспаде, Ась, когда ты уже начнёшь читать нормальные книжки, а не эту свою вечную американскую классику? Варя — эльф, я — гном, мы можем подружиться, но всегда будем относиться друг к другу настороженно.
— Потому что?
— Потому что ладно, она мне нравится. Нормальная она. И я хочу, чтобы у неё всё было хорошо. Но пусть хорошо у неё будет где-нибудь подальше от нашего проклятого посёлка городского типа.
Глава 21
Я никогда не любила и не праздновала Новый год, но мне всегда нравилось проводить тридцать первое декабря дома наедине с собой. Нравилось беспечно валяться, закинув ноги на спинку дивана, без меры и до сыпи на локтевых сгибах объедаться мандаринами и слушать литературные подкасты, пока вся страна режет салаты, варит холодец и нестройно подпевает песням из «Иронии судьбы». Нравилось ложиться спать в десять вечера, вставив беруши, чтобы первого января рано утром прогуляться по вымершему району в гордом и трезвом одиночестве и даже скатиться с ледяной горки на пруду рядом со школьным стадионом. Да, мне тридцать, а я до сих пор катаюсь с горки и до вчерашнего дня не имела ни малейшего представления, что это, а ещё перешёптывания с цветами, спонтанные танцы в галерее и количество ложек в огромной кофейной чашке с именем делают меня особенной.
Только почему-то сегодня, когда я возвращаюсь в квартиру, нет этого предвкушения эксклюзивной вечеринки для меня одной. Зато резко ощущается какая-то пустота.
Переодеваюсь в кигуруми, ставлю чайник, развешиваю постиравшееся постельное бельё, включаю робот-пылесос — у которого тоже есть имя, ха! — и пытаюсь привычно отвлечься домашними делами, но на этот раз почему-то не получается. Завариваю оставшийся от Вари молочный улун, иду в гостиную, блуждаю взглядом по отражающим блики гирлянд листьям цветов и натыкаюсь на маленький кактус. Тот, который был мне милее миллиона чайных роз.
Где бы я сейчас была, чем бы занималась, если бы год назад он не посоветовал превратить хобби в работу?
Делаю несколько шагов назад и приваливаюсь спиной к противоположной стене, прижав к груди чашку с чаем. От резких движений прядь волос падает на глаза, и в свете мерцающих гирлянд она кажется не скучно русой, как я привыкла, а рыжеватой. Цвета лёгкой аристократичной ржавчины, как на той фотографии, которую я сняла с доски в «Пенке» и спрятала в сумку, потому что не хотела, чтобы на неё кто-то смотрел. Слишком много на ней было неожиданной, незнакомой, необъяснимой красоты, которую я никогда не знала, пока не встретила его. А ещё на той фотографии была… любовь?
Которую я тоже не замечала, потому что упорно строила стены и вешала пудовые замки, пока он там, на другой стороне, возводил мосты. Осторожно, камушек за камушком, оберегая и присматривая, чутко реагируя на все мои просьбы, отдаляясь, приближаясь, не трогая и прикасаясь одновременно.
Кладу ладонь на шею и подхожу к окну, прикрываю глаза — так, что сквозь ресницы рыхлый декабрьский свет перемешивается с огнями гирлянд в окнах соседних домов, а на зубах скрипит пыль из-под копыт тех необузданных животных, которых я собственноручно хотела убить, но так и не смогла.