Пётр хмыкает, совершенно игнорируя орущего в трубку собеседника — так, что даже мне слышно, — и на его губах снова появляется едва уловимая улыбка.
— И как тебе? — спрашивает.
— Что?
— Новая сторона.
И я говорю глупость. Такую несусветную, что потом ещё долго буду её вспоминать, виновато скрипя зубами и поджимая пальцы ног. И жалеть, жалеть, жалеть. Но слова слетают с моих губ быстрее, чем я могу оценить сопутствующий ущерб, который они нанесут. Слетают и повисают в тесноте маленькой подсобки, опаляя мои щёки румянцем.
— Пока мне всё нравится.
А потом я закрываю за собой дверь, проношусь мимо барной стойки, на ходу прощаюсь, хватаю пальто и выскакиваю на приятно холодную, влажную после снегопада улицу. И иду прочь.
Вываливаюсь из троллейбуса и жадно втягиваю носом воздух. Не помогает: он густой, сухой, пропитанный августовским зноем. Делаю пару шагов в сторону, пропуская нестройный поток абитуриентов и их родителей, вытираю тыльной стороной ладони пот со лба. Нестерпимо хочется стянуть с себя это синтетическое платье, встать под прохладные струи душа, а потом обернуться влажной простынёй и лечь в постель, но я цепляю глазами указатель «Приёмная комиссия», вздыхаю и плетусь вслед за троллейбусной процессией.
В университетском дворике людей ещё больше. Воспроизводят броуновское движение, кучкуются, галдят. Мне надо бы идти по стрелочкам, но я так вымотана дорогой, что хочется присесть на минуту, остудиться, перевести дух. Замечаю скамейку в тени тополей, плюхаюсь на краешек, вытягиваю ноги и принимаюсь рассматривать собственные голени. Они бело-розовые и даже, кажется, немножко голубые, явно выделяются на фоне мельтешащих загорелых тел, буквально сияют в плотном жёлтом августе. Но ещё сильнее сияет чья-то голень рядом, крепко укутанная в белоснежный гипс. И, словно вишенка на торте, торчат маленькие пальчики с облупившимся красным лаком.
Меня почему-то умиляет этот контраст, и я поднимаю глаза на сидящую рядом девчонку, обладательницу голени в гипсе. А она плачет. Сидит, склонив голову к груди, беззвучно дёргает плечами и пускает пузыри носом. Такая славная: светленькая, взъерошенная, как воробей, нижняя губа дрожит. Натягиваю длинный рукав на пальцы — да, не лучший вариант для лета, но в мамином шкафу были только такие нарядные платья, оставшиеся от пришедшейся на восьмидесятые юности, — зажимаю край ткани в кулаке и вытираю костяшками разлившиеся под носом девчонки озёра. Она вздрагивает и поворачивает ко мне лицо, красное и опухшее.
— Ну, чего нюни распустила? — ласково спрашиваю я.
Она пару секунд рассматривает меня, будто оценивает, можно ли мне доверять, враг я или друг, а потом разрождается новой порцией слёз.
— Они обещали снять его сегодня! — указывает руками с растопыренными пальцами на гипс. — Обещали, понимаешь? А потом сказали: походи-ка, деточка, в нём ещё неделю! А я ногу свою уже почти месяц не видела, вдруг там какое-нибудь, не знаю, витилиго[1]! И родакам сказала, чтобы не ездили со мной, что сама справлюсь, после больнички сразу в универ доки подавать! Еле доползла сюда, думала, что буду вся такая красивая-взрослая-самостоятельная, а вышло, что по-прежнему хромоножка! Ты посмотри на них! А на меня! Хотела потом по городу гулять, на теплоходе кататься, мороженое есть, а как теперь?! Как?!
Она втягивает ртом воздух, чтобы приступить к очередному акту рыданий, и я вдруг произношу:
— А я ляжки натёрла.
Девчонка замирает, хмурится, смотрит на меня вопросительно.
— Ну, тут, между ног, — указываю пальцем на внутреннюю сторону бёдер. — Почему-то думала, что смогу пешком до университета дойти, но через полчаса вспотела до трусов. И натёрла. Жжёт адски, каждый шаг — боль.
Она хмыкает, чуть наклоняется ко мне и понижает голос:
— А ты разве не знаешь, что если помазать ляжки шариковым дезодорантом, ничего не натирается?
Я делаю большие глаза и с откровеннейшим изумлением таращусь на неё.
— Что, правда?!
Мой мир никогда не будет прежним.
А она смеётся. Легко и звонко.
— Меня Соня зовут, — говорит.
— Меня Ася.
— Я на рекламу поступаю. А ты?