— Есть ещё какие-то способы убедить тебя работать здесь и дружить со мной?
— Да не хочу я с тобой дружить! — выпаливаю я.
— Я тоже не хочу с тобой дружить, — спокойно отвечает Пётр. А потом наклоняется ко мне, смотрит прямо в глаза, и я вижу, что в них пляшут уже знакомые черти. И добавляет: — Бытует мнение, что дружба между мужчиной и женщиной невозможна. Страсть, вражда, обожание, любовь — только не дружба.
Выпрямляется, обходит меня и идёт обратно в кофейню, руки в карманах. Оборачиваюсь, цепляю взглядом его зад, обтянутый идеально выглаженными брюками, и судорожно сглатываю.
Оскар, мать его, Уайльд.
Глава 10
Настенные часы отбивают монотонный ритм. Тик-так, тик-так.
Или это стучит капель за окном?
Или это бьётся моё сердце?
Я сижу по-турецки на полу и цепляю ногтем короткий, собранный в тугие барашки ворс ковра. Бессмысленное занятие только для того, чтобы занять руки, иначе они начинают предательски дрожать.
— Гражданская дееспособность в полном объёме возникает с наступлением совершеннолетия, — ловя мой беспокойный взгляд, в который раз повторяет заученную фразу сидящая рядом Сонька и смотрит на часы. — Осталось две с половиной минуты.
Дожидаться времени, указанного на найденной в ящике с бумагами облезлой бирке из роддома, было, в общем-то, наивно и глупо и не имело никакого законного смысла. Однако мне казалось, что если на пороге квартиры появится отец, схватит меня за подбородок и снова прошипит, что никуда меня не отпустит, я смогу возразить. Теперь ему меня не удержать. Потому что мне восемнадцать по всем-всем документам, даже по самому первому.
Но отец не появляется. Он вообще в последнее время редко бывает дома, у него другие интересы — алкоголь и какая-то женщина. Мне бы радоваться, но я не могу. Я знаю, на что он способен. И я его боюсь. Липким ледяным страхом.
Осталось две минуты.
Сонькин телефон лёгкой трелью оповещает о входящем сообщении.
— Матвей у подъезда, — говорит она. — Пишет, что не будет глушить мотор батиной «четвёрки», боится, что не заведёт потом.
Рассеянно киваю в ответ.
В коридоре стоят мои вещи. Спортивная сумка с одеждой, перевязанная капроновыми колготками картонная коробка с книгами и маленький росток фикуса каучуконосного в пластиковом стаканчике. Я всё-таки сбегаю. Осуществляю план, который с треском провалился десять месяцев назад после школьного выпускного.
Осталось полторы минуты.
И теперь я даже знаю, куда бегу. К Соньке.
Её родители, владельцы пасеки в районном центре в двух сотнях километров от города, отдали в распоряжение дочери оставшуюся от бабушки квартиру недалеко от университета. Эта крошечная, много лет не видавшая ремонта однушка в хрущёвке ждала момента, когда Сонька будет определяться с семьёй и недвижимостью, и пока позволяла ей не прожигать жизнь по общагам, а посвятить себя учёбе полностью. Сонька и на рекламу поступила, чтобы потом раскрутить родительский бизнес и в далёкой перспективе унаследовать многомиллионную медовую империю семейства с забавной, но говорящей фамилией Пчёлкины. Империя так и называлась — «Пчёлкин мёд». А пока Сонька позвала меня жить к себе. И мы даже раскладушку купили.
Тридцать секунд.
Двадцать девять секунд.
Двадцать восемь секунд.
Сонька нащупывает мои пальцы и крепко сжимает. Это очень новое и странное ощущение: я не одна. С того мгновения, когда встретила её в университетском дворике. Или с того, когда рассказала ей, почему не хочу оставаться дома. Или с того, когда сползала на пол в приступе панической атаки, а она пыталась меня успокоить. Или с того, когда мы после этого лежали под одним одеялом, зарёванные до зудящих глаз и пересохших губ, и клялись, что никогда друг друга не бросим.
— Всё! — Звонкий Сонькин голос разбивает монотонный стук в моей голове на крошечные осколки. — И целуй меня везде, восемнадцать мне уже! То есть — тебе уже! Валим?
Я задерживаюсь с ответом ровно на одну секунду. Контрольную, наверное. А потом киваю, и мы вскакиваем с пола, быстро накидываем куртки и вытаскиваем мои вещи на лестничную клетку. Пока Сонька вызывает лифт, а замираю в дверях ещё на мгновение.
Теперь я взрослая.