торопился к себе в тёплую норку, громко стрекотали кузнечики, вероятно, обсуждая перед
сном главные события уходящего дня. Приближающаяся тьма напугала меня, и я уговорила
Андрея повернуть назад. Перед тем как отправиться домой, мы проводили радугу
прощальным взглядом, и обещали друг другу, что в следующий раз обязательно дойдём до
неё…
Однако это вовсе не тот древний антиквариат, о котором я вспомнила в начале; даже сейчас
память упрямо не хочет обращаться к этому предмету. И всё же я не могу от него
отмахнуться, сделать вид, что ничего этого не было. Как я уже отмечала, это воспоминание,
эта старая плёнка кинофильма была разорвана на несколько отрывков.
Итак, сцена первая – я стою одна в соседнем деревенском дворе и любуюсь кудрявыми
мягкими овечками и баранами, глажу их по шерсти, трогаю их красивые, гладкие,
извилистые рога. У моих ног вьётся маленький белоснежный ягнёнок, шевелит крохотными
ушками, смешно мекает, тычется в ладонь мягким носом, лижет её своим маленьким
нежным языком, словно принял меня за свою маму. В воздухе сладко пахнет
свежеиспеченными пирогами и парным молоком. Потом какой-то мужчина неожиданно
подходит к нам, грубо хватает за рога одного взрослого барана и куда-то тащит. Все
разбегаются, остаёмся только мы и этот маленький ласковый ягнёнок. Он бежит за этим
мужчиной и отчаянно мекает, будто просит отпустить этого несчастного барана. “Это его
папа!” – догадываюсь я, и бегу следом, не в силах что-либо сделать. Вскоре мужчина
останавливается. Бросает в нашу сторону недовольный взгляд. Затем в его руке мелькает
острый нож. Он перерезает горло барану. Наступает тишина. Ягнёнок больше не кричит, не
просит. Он всё понял, и просто смотрит, как на грязную землю капает густая мёртвая кровь.
Ещё какое-то время он стоит так, потом оборачивается ко мне, делает навстречу несколько
неуверенных шагов, но, взглянув мне в глаза, вдруг отворачивается и быстро уносится
прочь.
Сцена вторая – я сижу за большим столом на деревянной табуретке, кругом много людей.
Они поют весёлые песни, чему-то радуются. Сквозь громкий шум до меня доносится
недовольный голос матери. Я ничего не ем. Ей это не нравится. Она не знает, что меня
тошнит. Гости хвалят еду, хорошо приготовленное мясо, которое стоит прямо передо мной в
огромной металлической чашке. Мне хорошо известно откуда оно, и поэтому меня тошнит.
Мама продолжает настаивать, подвигает ко мне чашку. Я чувствую, что дрожу всем телом.
Сцена третья – меня ругают за опрокинутую чашку с бараниной, негодуют, отчитывают. Им
не понятен мой поступок, они возмущены моим поведением. Я стою, опустив глаза, по
щекам текут слёзы. Меня не слышат, хотя я не молчу. Как странно, что люди, говоря на
одном языке, могут так катастрофически не понимать друг друга. Мне уже почти не жаль
этого барана, мне просто очень стыдно. Я поступила не правильно. Такой быть нельзя. В
голове звучит лишь одно: “Я запомню, запомню, мамочка! Я постараюсь больше не
разочаровывать тебя”. Я понимаю, что отличаюсь чем-то от этой человеческой стаи, но
впредь буду стараться сделать всё возможное, чтобы стать такой же, как они.
Сцена четвёртая: поздний вечер, на крыльце дома сидит мама с какой-то пожилой
женщиной, кажется, нашей соседкой; они не видят меня – я затаилась в огороде, где
спряталась за большим кустом крыжовника. Женщина говорит маме: “Мальчишка у тебя
резвый, правильный. А девчонка какая-то блаженная…” Я не знаю значение этого слова, но
чувствую острый страх и глубокую обиду. Плёнка заканчивается.
Теперь мне понятно, почему это воспоминание покоилось на самом дне колодца минувшего,
почему обычное сравнение Грома возмутило меня, ведь с того самого дня мне было
известно, что звери тоже любят, тоже хотят одиночества, и они понимают, что такое смерть.
– Иллюзия, пожалуйста, пойдём со мной, – сказал Гром, никак не реагируя на мою грубость.
Мне стало неловко: в конце концов, он искренне заботится обо мне, многое сделал для меня,
чтобы так разговаривать с ним. Наверно, иметь такого родителя – великое счастье. Гром был
полной противоположностью моему отцу. Возможно, именно поэтому я так холодно и
колюче воспринимаю его внимание.
– Хорошо, – согласилась я, решив, что, в сущности, мне тут больше нечего делать.
Гром обрадовался и проводил меня в машину. Потом он ушёл, сказав, что скоро вернётся,
чтобы отвезти меня в общежитие. Я забралась на заднее сиденье и захлопнула дверцу. Тут
пахло бензином, лосьоном для бритья, табаком, кофе и одиночеством. На задней полке
автомобиля я обнаружила дорожную аптечку, несколько журналов о рыбалке и технике,
книгу по ремонту и обустройству дома; там же я нашла пыльную истрёпанную игрушку –
маленького жёлтого зайца без одного глаза. Гром говорил, что потерял всю свою семью в
страшной аварии. Неужели у него когда-то был маленький ребёнок? Куклы, мячики,
различные формочки, которые я находила во многих домах, на детских площадках, просто
на улицах, говорили о том, что здесь всё-таки жили дети. Возможно, они исчезли отсюда
после убийства подопытного мальчика. Возможно, они живы и Город где-то прячет их. Я
встречала здесь людей, которые тосковали по ним, даже не осознавая этого. Одним
сумрачным туманным вечером я увидела, как по пустынной мостовой неторопливо шла
женщина средних лет, впереди она катила детскую голубую коляску. Конечно, это сразу
привлекло моё внимание, и я стала следить за ней – тогда я только начинала знакомиться со
своей промозглой темницей, и действовала намного осмотрительней, чем теперь: боялась
приближаться к незнакомцам, разговаривать с ними, каждый раз ожидая, что они вот-вот
набросятся на меня, как бешеные псы. Сначала женщина просто шла по тротуару, не
поднимая головы, потом присела на скамейку и, тихонько покачивая коляску, стала напевать
странную монотонную песню на неизвестном мне языке. Начался ливень, но она продолжала
петь, не пытаясь укрыться. Я ещё не знала, в какой район забрела, и что он собой
представлял, но догадывалась, что передо мной одна из сумасшедших, которых в этом
городе было не мало. Тем не менее, мне хотелось узнать, кто лежит у неё в коляске,
поэтому, стараясь сильно не стучать каблуками, я осторожно подошла к ней и остановилась
позади скамейки. Четыре зелёных глаза уставились на меня из-под грязного одеяла, но это
были не человеческие глаза. Я приблизилась на несколько шагов, чтобы внимательней
рассмотреть непонятное существо, но оно вдруг выпрыгнуло прямо на меня из коляски и,
оцарапав мне руку, скрылось за углом подворотни. Всё произошло быстро и неожиданно,
поэтому я не могу уверенно сказать, кто это был: возможно, очень крупная мутировавшая
кошка, но в любом случае у этого существа было две головы. Несколько секунд я стояла в
замешательстве, глядя на свою глубокую рану и думая о том, с каким чудовищем я только
что столкнулась, вспоминая о страшных рассказах местных горожан, а также о тех
фотографиях, которые когда-то давно показывал мне Саша. Это были снимки людей-
мутантов – несчастных жертв, ошибок или неудачных экспериментов жестокой и
своевольной природы. Уродливые лишние конечности росли у них из груди, живота, других
частей тела, у некоторых даже были лишние плохо сформированные головы. Саша сказал,
что эти отклонения в медицине называют паразитными близнецами. Но больше всего тогда
меня потрясли изображения двуликих детей – у них была одна голова, но два лица. Мне
было страшно смотреть на эти фотографии, поскольку в глубине души я надеялась на какое-