Но тут за стенкой начал орать сосед справа — пьянчуга Бриджер:
— Да заткнись ты там! Дай человеку поспать, чтоб тебя черти побрали!
Саломон подкрался к стене и заколотил по ней. На улице стояла середина августа, было душно, парило, и воздух в квартире словно бы загустел; лоб Саломона блестел от пота, а футболка его была в мокрых пятнах.
— Сам туда катись! Кого это ты посылаешь к черту? Вот приду, намылю жопу твою тощую, ты…
Внезапно его внимание привлекло движение внизу: по полу, точно надменный черный лимузин, мчался таракан.
— Ах ты, стервец! — взвизгнул Саломон, в два прыжка догнал насекомое и обрушил на него башмак. Для таракана настал Судный День.
Скрипя зубами, Саломон безжалостно давил и давил жучка. Со всех его подбородков капал пот. «Чвак!» — и Саломон размазал внутренности таракана по полу.
Уловив краешком глаза еще какое-то движение, он — сплошная стена живота — обернулся и посмотрел на того, кого считал тараканом другой породы.
— А какого черта тебе надо?
Разумеется, Чико не ответил. Он не умел говорить. Он на четвереньках вполз в комнату и теперь сидел на корточках, слегка склонив набок непомерно большую голову.
— Эй! — сказал Саломон. — Хочешь, покажу тебе одну хорошую штучку? — Он ухмыльнулся, показав гнилые зубы.
Чико тоже осклабился. С его мясистого смуглого лица глядели разные глаза; один был глубоко посаженный, темный, а другой — совершенно белый: мертвый слепой камушек.
— Взаправду хорошую штучку! Хочешь посмотреть? — Саломон, продолжая ухмыляться, утвердительно качнул головой, и, подражая ему, Чико тоже ухмыльнулся и кивнул. — Тогда иди сюда. Сюда, сюда… — Он показал пальцем на желтые, поблескивающие тараканьи внутренности, лежавшие на полу.
Ничего не подозревающий Чико энергично пополз к Саломону. Тот отступил.
— Вот тута, — сказал он и притронулся к влажно поблескивающей кашице носком ботинка. — Видишь, какая красота! А на вкус — сладко, как конфетка! Ам-ам! Ну-ка, давай, попробуй!
Чико уже был над желтым мазком. Он всмотрелся в пятно, потом своим единственным темным глазом взглянул снизу вверх вопросительно на Саломона.
— Ам-ам! — повторил Саломон и погладил себя по животу.
Чико нагнул свою огромную голову и высунул язык…
— Чико!
Высокий, нервный женский голос остановил ребенка, прежде чем он добрался до пятна. Чико поднял голову и сел, глядя на мать. Шея дебила под тяжестью головы незамедлительно начала напрягаться, отчего череп склонился несколько набок.
— Не делай этого, — сказала женщина Чико и помотала головой. — Не надо. Нельзя.
Чико заморгал здоровым глазом. Он поджал губы, беззвучно выговорил «нн-эээ» и отполз от дохлого таракана.
София вся дрожала. Она сердито сверкала глазами на Саломона, тонкие руки висели вдоль тела, пальцы были сжаты в кулаки.
— Как ты мог… сделать такое?
Саломон пожал плечами; его ухмылка стала чуть менее широкой, точно рот его был раной, оставленной большим и очень острым ножом.
— Что уж с твоим ребеночком и пошутить нельзя? Я просто шутил, вот и все. Я не позволил бы ему жрать это.
— Иди сюда, Чико, — позвала София, и двенадцатилетний мальчик быстро подполз к матери. Он по-собачьи притулился головой к ее ноге, и София коснулась пальцами курчавых черных волос.
— Уж чересчур всерьез ты все это воспринимаешь, — сказал Саломон и пинком отправил раздавленного таракана в угол.
Ему нравилось убивать тараканов; подбирать же их трупы было делом Софии.
— Заткнись, сволочь! — проревел он в стену Бриджеру, который все еще кричал, что в этом гнойнике, в этой чертовой дыре, ни дна ей, ни покрышки, человеку никогда не дают выспаться. Бриджер умолк, зная, когда не следует лезть на рожон и искушать судьбу. Этажом ниже чета Кардинца тоже хранила молчание, не желая, чтобы потолок рухнул им на голову.
Но в комнате жили иные звуки, они доносились и из открытого окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий с ума рев уличного движения на Ист-Ривер-драйв; два голоса, мужской и женский, громко скандалили на замусоренном бетонном квадрате, который районные власти именовали «парком»; рев пущенного на полную громкость стереомагнитофона; громкое урчанье и стоны перегруженного водопровода и стрекот вентиляторов, которые в жаре и духоте были совершенно бесполезны. Саломон уселся в свое любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого свисали пружины.
— Притащи-ка мне пивка, — велел он.
— Можешь взять сам.