— Передай Хорешани, — Гиви вынул из кармана византийскую монетку, — скажи, давно для нее купил, только случая подходящего не было подарить… И еще скажи — умру, благословляя ее имя.
Автандил откусил спадающую ему на лоб вьющуюся прядь, завернул в платок:
— Передай моей матери. Скажи, пусть ни в сердце, ни в мыслях своих не сожалеет обо мне. Я хочу до конца остаться ее достойным сыном. Моя лучшая из матерей никогда не любила слез, пусть и сейчас не затуманивают они ее прекрасные глаза… Передай Иораму и сестрам мои слова: думал сегодня я о них и напутствовал на долгую жизнь.
— Передай эту повязку моей матери. — Матарс снял с глаза черную и надел белую. — Скажи, пусть сбережет для примера нашим потомкам. Глаз мой я потерял на бранном поле.
Пануш, Элизбар передавали близким на память последние вещицы и прощальные слова.
Папуна бережно снял с груди ладанку:
— Передай Кериму, скажи, для маленькой Вардиси посылаю. Твоей бабо Мзехе и отцу твоему спасибо за любовь к Тэкле. Пусть Керим бережет свою красавицу жену. Пусть на свадьбе мою долю вина он сам выпьет за ту долю счастья, которая каждому человеку положена на земле. Любимым Русудан, Хорешани, Дареджан передай: пусть помнят — они жены воинов, не пристало им предаваться напрасной печали.
— Передай госпоже моей, — Саакадзе снял обручальное кольцо. — И еще передай слова любви и утешения. Скажи: ей отдаю последний вздох, как отдавал лучшие часы моей жизни, лучшие помыслы… Иораму скажи, пусть будет достоин своих братьев, Паата и Автандила, но пусть живет дольше, пусть родина гордится им, и, как пожелал Папуна, служит он также отрадою своей матери… А женится — сыновья его имена «барсов» пусть носят… Первого Даутбеком должен окрестить… второго — Папуна… Дочерям моим тоже такое передай: Гиви — чтобы звался один из сыновей Хварамзе, Эрасти — пусть будет у Маро… Дато, Ростом, Матарс, Пануш… — никого чтобы не забыли… Вся моя семья должна свято чтить тех, кто отдал мне свои жизни, кто жил и погиб рядом со мною… Теперь, Бежан, крепко запомни: ферман Хосро-мирзы имеет силу. Поэтому долго в Эрзуруме не тоскуйте, проберитесь в Тбилиси… И еще: не забудь повидать сына моего Бежана. Передай ему то, что сказал я: пусть не забывает, что он сын Георгия Саакадзе, и пусть будет воинствующим монахом, а не келейным. Еще передай госпоже Хорешани, если когда-нибудь встретит Эракле Афендули, пусть напомнит: нет горше гибели, чем гибель надежды. — Саакадзе вынул лежащий у него на сердце маленький кисет с вышитым беркутом, подержал на ладони, затем надел на шею Бежану и бережно застегнул ворот. По привычке он шагал по каменным плитам, эхо гулко отдавалось под мрачным сводом, и вдруг круто остановился. — Передай этот кисет игуменье монастыря святой Нины, скажи: в предсмертную минуту я думал о золотой Нино, пусть простит, если сможет…
Ни одна жилка не дрогнула на лице Димитрия, но «барсы» понимали, какую муку испытывал он, похоронивший в своем мужественном сердце необъятную любовь.
С искаженным от скорби лицом Эрасти обнял сына. Прислушиваясь к биению его сердца, он тихо ронял слова:
— Передай Дареджан… твоей матери… пусть научит тебя служить Иораму Саакадзе, как я служил Великому Моурави… передай, чтобы каждый день в молитвах своих вспоминала это имя… Еще передай: мое неизменное желание бог услышал — я умру рядом с повелителем моей жизни.
Саакадзе привлек к себе Эрасти, крепко поцеловал и ободряюще потрепал по плечу.
— Ты, мой Эрасти, умрешь рядом со мной, как жил рядом. Если обо мне вспоминать станут, то и твое имя повторят в числе славных имен моих сподвижников: друзья — с любовью, враги — с трепетом… Но сейчас нет рядом с тобой повелителя, а есть брат. И, по обычаю прадедов, скажем: брат для брата в черный день!
Вдруг Саакадзе наморщил лоб, мысленно повторил: «Враги — с трепетом!» — и стал беспокойно искать на себе какую-либо вещицу и, не найдя, оторвал от куладжи кусок бархата:
— Бежан! Передай это князю Шадиману, скажи, пусть он этим бархатом сбивает пыль с листьев лимона, вспоминая мои усилия перегнать мчавшуюся судьбу, которая впрягла в свою колесницу один белый день и одну черную ночь. Увы, не сумел я схватить под уздцы белый день, и меня настигла черная ночь… Передай… Думаю, моему противнику не будет безразлично, что в последний час вспомнил и о нем.
Быть может, Великий Моурави сейчас испытал бы невольное волнение, если б мог увидеть, как владетель Сабаратиано, выслушав рассказ Бежана и приняв бархатный лоскут, заперся в своей опочивальне, повелев подать дорогое вино и две чаши, и как глубокой ночью, открыв дорогой ларец, где хранились драгоценные шахматы из слоновой кости, окаймленные золотом, поцеловал он бархатный лоскут и бережно прикрыл им неподвижные фигуры. Наполнив чаши вином, князь Шадиман Бараташвили поднял их, осушил сперва одну, потом другую и почти громко сказал: «Игра в „сто забот“ у нас с тобой, Великий Моурави, закончена вничью! Без тебя к делам царства я не вернусь!»
И, словно услышав такое решение, Саакадзе задушевно промолвил:
— Так не будем, дети мои, печалиться: все за одного, один за всех! Давайте обнимемся! Папуна, лучший из людей… Димитрий, спрячь слезы… Дато, брат мой… Автандил, как ты похож на свою замечательную мать… Элизбар, около меня стой… Пануш… Матарс… Гиви… Дорогие, как мало знали вы радости, как мало думал я о вас всех… Прощайте и простите, если не так жил…
Наступила гнетущая тишина. Она была нестерпимее самой изощренной пытки. И подвластные ей, будто застыли «барсы», опасаясь малейшего шума. Ведь и эта гнетущая тишина никогда больше не могла повториться. Вдруг Дато обмотал кисть правой руки цепью и звучно запел:
И «барсы» встрепенулись, словно освободились от чар волшебства, и подхватили крылатую песню.
За окованной железом дверью послышался неясный говор, кто-то гремел оружием.
Воодушевление охватило «барсов», посветлели их лица, и несокрушимая сила отразилась в глазах. Они пели все громче: