Он оборвал речь, пнул подвернувшийся под ногу табурет и с минуту тяжело дышал.
— А ты и вправду мог уехать? — тихо спросила Элиссар.
— Конечно! Там Карталон, войска на сильных позициях… Но подумай сама: мы прикрываем долину Баграда, ведь это прямая дорога из Цирты в город. Прикрываем Табраку, Тигник, Цухару, а остальное? Чем защищать такую длинную границу? Пусть Зебуб не слышит моих слов, но кто знает, не нападают ли уже сегодня нумидийцы на Тене, Ахоллу и другие города на нашем побережье! А если нападут, то и захватят, потому что гарнизоны там слабые и ничтожные.
Кериза не смогла сдержать испуганной дрожи и невольно дернула Элиссар за волосы. Но госпожа, поглощенная словами мужа, даже не заметила этого.
— Но… но это ужасно! Нужно что-то предпринять, что-то делать…
— Что я могу сделать? Я требовал клинабаров — мне отказали без колебаний. Они дают мне флот. Эту горстку старых бирем! Я лишь пошлю их экипажи на верную смерть! Они обещают дать значительные суммы и разрешение на вербовку новых наемников. Но на это должна согласиться герусия, а Бодмелькарт тут же отметил, что потребует, чтобы решение подтвердил Совет Ста Четырех. Астарим же кричал, что и этого мало, что нужно решение народа. Ты ведь понимаешь, сколько на это уйдет времени и сколь сомнительны могут быть результаты. В обоих Советах заседают сторонники Абибаала или Гасдрубала-суффета, то есть подкупленные либо Масиниссой, либо Римом. Никто не может предсказать, сколько в данный момент будет на чьей стороне, куда брошено больше золота.
— Не обижаешь ли ты, дорогой, этих людей, подозревая их в подкупе? Ведь есть — и их много — те, кто искренне верит, что лишь опора на одного из сильных соседей спасет нас.
— Опора! Угодничество! Отказ от самостоятельности! Низменная трусость и маловерие! Это опаснее, чем явная измена. Такой, как Сихарб, не убедит своими доводами ни одного честного человека, ибо всякому известно, что он на жалованье у римлян. И таких большинство в Советах, среди высших жрецов, среди всех, кто что-то значит в этом городе. О, конечно, есть и те, кто бескорыстно верит в правоту своих взглядов. Подчиниться, и тогда могучий покровитель защитит от другого, за покорность позволит богатеть дальше. Только это их и волнует! О, слепцы!
Он осекся и неожиданно хрипло рассмеялся.
— Счастье в несчастье! Слабость подлости! Боги дали нам двух врагов, и стенания этих жалких трусов разделились. Будь у нас один враг, они бы уже сдались, и от Карфагена не осталось бы и следа. Теперь одни тянут вправо, другие — влево, но Карфаген еще стоит на своем месте.
— Как долго? — тихо спросила Элиссар.
— Не знаю, — ответил Гасдрубал. — Богатство растет, это правда. Но это может лишь раззадорить того или иного соседа. Слабенькая защита — одно лишь богатство! Народ… Я не вижу перемен. Каким он был при Ганнибале, таким и остался. Ленивый и к бою негодный. Ропщет и жалуется, но на деле ему хорошо, и он не хочет рисковать. Налогов не платит, живет в достатке, для него устраивают игры, торжества, пышные праздники… Ему кажется, что он правит, потому что его спрашивают на собраниях, он по-прежнему презирает ремесло воина, слушает жрецов, дает вести себя ловким крикунам и мечтает о рабах и богатстве. Нет, Элиссар, ценные, предприимчивые единицы из народа давно уже выбились в люди! Ведь наши величайшие роды выросли из простых моряков или купцов! Ныне народ — это лишь тихая, мутная вода. Болото, скорее, из которого уже ничего не растет.
— А ты не ошибаешься? Разве можно быть уверенным, что в народе нет ни храбрецов, ни мудрецов? Может, им просто труднее сегодня пробиться, заявить о себе…
— Это лишь доказывает их слабость. Истинный побег пальмы пробьет и заскорузлую грязь. Ох, я знаю, есть среди мудрейших те, кто верит в народ! Кто ждет от него какой-то чудесной силы, порыва, спасения для государства… Ты и сама, дорогая моя, так считаешь. Но прости, для меня это все равно что строить огромную крепость на песке. С верой, что этот песок чудом превратится в монолитную скалу. А он может лишь поддаться порывам самума и погрести под собой все. Возведенное на нем строение обречено рухнуть.