Вождь резко отшатнулся, но тут же овладел собой.
— Карталон! Голова Карталона! — хрипло выговорил он. Он не отрывал глаз от страшного зрелища. — Карталон! О боги, Карталон!
— Убит, верно, дня два назад. Голова уже посинела! — пробормотал Баалханно.
— Может, просто кто-то похожий? Может, это уловка, чтобы нас напугать? — попытался еще утешить себя Герастарт, но Гасдрубал тотчас возразил. Хоть и покрытое синими пятнами разложения, измененное, это, несомненно, было лицо Карталона. Его шлем, сплющенный с одной стороны от удара о стену, был всем знаком. Позолоченный, увитый искусно вырезанными дубовыми листьями.
— Схватили его, может, в какой-то вылазке… — с сомнением начал Баалханно. — Карталон всегда рисковал! Кто теперь принял командование после него?
— Зебуб и кабиры! — рыкнул Гасдрубал, указывая на римские позиции.
А там на какое-то время воцарилась тишина — вероятно, чтобы страшная весть успела облететь гарнизон и население города, — как вдруг заработали все машины. Теперь стало понятно, почему онагры стояли так далеко. Тяжелые, разрушающие камни не долетели бы до стен, но человеческие головы градом посыпались на укрепления. Летели головы уже посиневшие, смердящие, страшные — вероятно, отрубленные у павших в бою, — и головы еще теплые, брызжущие кровью. Их летели сотни и тысячи, то поодиночке, то скопом, в мешках и рогожах.
Не могло быть сомнений — армия Карталона была уничтожена.
— Это пленных из нашей армии заставили тащить машины, а теперь убивают их и швыряют нам их головы! — полушепотом, с какой-то страшной интонацией произнес Гасдрубал, глядя на две головы, упавшие на башню, между штабными офицерами. — О боги, довольно ли вам этой жертвы, или вы хотите римской крови? Хорошо! Вы ее получите! Всех пленных, что на галерах…
— Нет! — крикнул Кадмос. — Они пришлют новых! О, мести! Мести!
Не дожидаясь приказа или разрешения, он ринулся к лестнице и сбежал по ней. Кериза без колебаний прыгнула за ним. Вскоре его голос загремел в межстенье, быстро удаляясь к воротам Ганнона. А там, за вторыми, за третьими стенами, уже ревел шум, крик, набухала, нарастала волна страшной, отнимающей рассудок ярости.
— Вождь! — доложил запыхавшийся сотник. — Храбрый Кадмос велел открывать ворота! Созывает народ! Вооружает как может!
— А регулярные отряды?
— Соединяются с ним! Командиры не могут сдержать волнения! Огромный, всеобщий порыв! О, вождь…
— Кабиры сегодня безумствуют! — со вспышкой ярости прервал его Гасдрубал. — Баалханно, остаешься здесь! Остальные за мной, к воротам Ганнона!
Но он прибыл слишком поздно. Через открытые ворота во всех трех стенах выливалась ревущая, неистовствующая, почти обезумевшая толпа. Мужчины, женщины, подростки, старики. Гасдрубал пытался преградить им путь, остановить, но с тем же успехом можно было бы веткой пытаться остановить наводнение. Его не узнавали, не слушали, еще немного — и его бы сбили с ног и затоптали.
С трудом он протиснулся к лестнице, ведущей на вершину башни над воротами, и взбежал наверх. Стоявший там стражник, возбужденный, как и все, затрубил было в длинную нумидийскую трубу, но вождь гневным ударом выбил ее у него из рук и подскочил к зубцам. Голоса римских буцин, поспешные, нервные, были отчетливо слышны.
Вождь смотрел на битву сверху. Он видел ровные, почти презрительно спокойные движения римских манипулов, одновременный, сверкающий на солнце бросок пилумов, одновременное движение, которым воины выхватывали обоюдоострые мечи, гладиусы, сверкнувшие так, словно по рядам пробежало пламя. Он видел, как отряды принципов спешно вступают в бой, как нумидийская конница бьет вдоль дороги, прямо на открытые ворота. Он с отчаянием сжимал руки на каменном парапете.
— Магарбал! — поспешно отдавал он команды. — Стягивать сюда нашу конницу! Что есть духу! Герастарт, за резервами, что стоят у Тунесских ворот! Мардонтос, собирай обслугу машин, всех, кто там еще не обезумел и держится!
— Ворота закрыть?
Гасдрубал замялся. Разумеется, это была первая мысль. Закрыть, обезопасить город и лишь потом организовывать оборону. Но это означало бы гибель всех, кто вырвался наружу! Безумцев, достойных кары, но… но ведь охваченных столь понятным порывом!
Рассудок взял верх над гневом на самовольство. Он почти рыкнул:
— Для этого всегда есть время! Пусть… пусть эти там…
Он умолк, забыв, что хотел сказать. Ибо со своего места он видел нечто странное. Масса атакующих не пошатнулась под градом римских пилумов, она ударила в лоб, отпрянула, как от скалы, но не обратилась в бегство, а снова ринулась вперед, словно волна, что бьется о скалу. И он ясно видел, как она врывается в разрывы между манипулами первой линии, как обтекает их с флангов и тыла, не обращая ни на что внимания. Так никогда не осмелился бы маневрировать ни один вождь, командующий регулярными войсками.