— Ты с ума сошел, дерзкий мужлан? За парикмахершу? К тому же она не захочет ехать!
Кериза, держа в руках каламистр и гребень, медленно пятилась к двери, бледная от ужаса. Она начинала что-то понимать и вдруг закричала:
— Нет, нет!
Но тут Арифрон показал, что не зря был первым помощником известного работорговца. Он ловко прыгнул и преградил Керизе путь к отступлению, а затем схватил ее за волосы, подсек ноги, повалил, выкрутил руки. Поясом, что поддерживал высоко, почти под грудью, скромную хламиду девушки, он связал ей руки, а грубо оторванным куском одежды умело заткнул рот.
Он выпрямился, гневный, но гордый.
— Будет, как я велю! Эта девушка поедет с нами! Ты, — он указал на Лаодику, — заплатишь моему господину за ее провоз, а также штраф за неподчинение приказам! Парикмахерш она себе вызывает, когда давно должна была быть готова к дороге, а прислуга отпущена! А ты, — он повернулся к Абигайль, — тоже заплатишь штраф! При этой девке ты болтала, что мы едем на галере моего господина! Ну, если и другие были так же неосторожны, то могут быть большие неприятности! Это не забава и не прогулка на лодке! Мы рискуем ради вас жизнью!
Он умолк, задыхаясь, ибо как раз один из его людей, что стерегли ворота и сад, прибежал с вестью, что «путешественники» начинают собираться. Они и впрямь входили, поодиночке и группами, одни — смело и свободно, другие — неуверенно, с колебанием, третьи же — с нервной поспешностью.
Все кутались в плащи, надвинув на самые глаза капюшоны, и лишь в этой ярко освещенной, тихой, роскошно убранной комнате открывали лица и узнавали друг друга.
— Итами, это ты? Ах, как хорошо, что ты едешь!
— Тебя это удивляет? Я ведь должна искать мужа, который где-то там, на римской стороне!
— О, достопочтенный Эшмуназар! Вяленой рыбы нам теперь хватит!
— Зачем орать мое имя? Кто едет, тот едет!
— Мителла! Дорогая моя! И ты здесь?
— Меня уговорила Метамира!
— Я лишь сообщила о возможности! Ах, что за приключение!
— Афама! Это ты? Как тебя изменил этот плащ!
— Впервые в жизни ношу нечто подобное! Жесткий, грубый, и так уродует!
— Хирам! О, ты с нами? Кто-то мне говорил, что ты теперь клинабар!
— Так ведь нет больше таких отрядов! А служить дальше с этой вонючей чернью у меня нет охоты! Хватит этой глупой войны, которая все равно закончится разгромом!
— Болесамун говорит то же самое!
— И я здесь, божественная!
— Ах, как я рада!
— Стратоника! Тебя-то я не ожидала здесь увидеть! Ты же всегда так возвышенно вещала о необходимости борьбы!
— А разве расставание с домом и всей здешней жизнью не требовало борьбы с самой собой? Ха-ха-ха! Я победила, как видишь!
— Елена и Усона тоже едут!
— Уже прицепились к этому бородатому проводнику! И как им не стыдно так открыто выказывать свои желания! Словно простолюдинки! Лишь бы быть поближе к мужчине!
— Ах, оставь их! Но надо признать, Абигайль собрала здесь и впрямь избранный круг! Молодежь из первейших родов! В дороге нам скучать не придется!
— Это уж точно! — прервал их повеселевший Арифрон. Все шло хорошо, собралось уже двадцать четыре женщины и семнадцать мужчин, на улице и во всем квартале было спокойно. Гонец, посланный к калитке в стене, вернулся с доброй вестью: стражники ничего не увидят и не услышат, только просят поторопиться! В этот день дежурит Баалханно, он уже обошел стены, но лучше не рисковать!
— Ну, а теперь все слушают! Отдавайте плату! Без этого не тронемся, а чем позже, тем опаснее! Ну, живо!
— Ах, какой он мужественный! Какой грубый! — шепнула Усона.
Абигайль, почувствовав внезапный укол ревности, порывисто ответила:
— У тебя еще не было случая в этом убедиться, дорогая моя!
Они спешно, безропотно отдавали условленную плату. Арифрон следил дотошно: отверг самоцвет Гимилькара, который тот оценивал в полтора таланта, требуя плату золотом; отверг два персидских дарика как сделанные скорее из сплава, а не из чистого золота, — но в целом сбор денег шел слаженно и быстро. Наконец вольноотпущенник начал отдавать последние распоряжения:
— Сейчас выступаем. Предупреждаю, дорога дальняя, а ночь темная. Так что держитесь каждый за своим спутником, ибо если кто отстанет и заблудится — его дело! А кричать или даже разговаривать — нельзя! Это не шутки! Предупреждаю: один крик, один шорох — и я сверну шею! Пусть даже такую красивую!
Он обхватил тонкую, точеную шею Лаодики и сжал в грубой ласке. Изнеженная капризница на этот раз не рассердилась и не оттолкнула твердую ладонь.