— Нет! Отсюда нельзя увести ни одного солдата! — упрямо ответил Гасдрубал.
60
На третий день к вечеру бои утихли. Римляне захватили военный порт, в кровопролитных схватках пробились к площади Ганнона, но там их снова остановил Кадмос, по-прежнему опиравшийся на сражающийся народ.
Занятая римлянами часть города представляла собой уже лишь груду развалин и пепелищ, ибо за каждый дом, за каждый переулок шли яростные бои, которые велись до последнего. Римляне продвигались медленно, пробивали стены в домах, поджигали, рушили, повсюду встречая неуступчивое сопротивление. Народ словно за эти дни постиг науку уличной войны. Уже почти без приказов, стихийно возникавшие группы возводили баррикады, через пробитые в стенах домов проходы атаковали нападавших в самых неожиданных местах, преграждали им путь везде, где те пытались обойти баррикады с флангов.
Страшные, беспощадные схватки внезапно вспыхивали в глубине тихих двориков, во мраке жилищ бедняков, на лестницах. Где бы ни начинали бить в стены римские кирки и железные ломы, там тотчас же оказывалась группа защитников.
Кадмос, однако, с отчаянием смотрел на людей. Голод отнимал последние силы. В минуты затишья и передышки они не садились, даже не падали — они просто оседали, так бессильно, так безразлично к тому, где и на что опускаются, что казалось, это последнее движение умирающего. И замирали, потом без движения, без слова, без стона, — неведомо, живые еще или уже мертвые. Даже сходить за водой становилось все труднее найти желающих или достаточно сильных.
Но еще хватало крика: «К оружию! Римляне идут! К оружию!», чтобы эти безвольные скелеты зашевелились, с отчаянным усилием поднялись, взяли в руки оружие, ставшее для них непомерно тяжелым.
Каждое движение, казалось, умножало силы, загорались запавшие глаза, вялые губы, иссохшие глотки издавали громкие крики, они бежали к угрожаемым местам, карабкались на завалы, на крутые лестницы еще целых домов, с яростью бросались на врагов.
Чтобы занять какой-нибудь дом, какую-нибудь баррикаду, какой-нибудь участок улицы, римлянам приходилось вырезать защитников до последнего.
Так они и делали, но продвигались медленно, изумленные, почти напуганные этим невиданным, неожиданным сопротивлением.
Жрица Лабиту знала положение города. К ней уже давно не приносили раненых, ибо защитники, поддерживаемые лишь возбуждением и волей к борьбе, умирали сразу же после получения более тяжелой раны. Легкораненые сражались дальше.
Она знала голод, ибо и запасы храма были давно розданы. Теперь она познала и одиночество, ибо остальные жрецы, жрицы, служанки постепенно покидали святилище, пока она не осталась одна в его обширных, разоренных и заброшенных садах.
Она не питала иллюзий относительно исхода борьбы. Хотя со стороны больших стен или Мегары враг не продвигался, но со стороны порта он пер неустанно, как волна, неудержимо. Чудом было, что эти обессиленные от голода люди еще оказывают сопротивление. Но такое чудо не может длиться долго. Значит, со дня на день, с часу на час…
Лабиту долгие часы проводила перед статуей богини. Она не обманывалась. Танит не может защитить город, который так грешил против нее! Где она, ее верховная жрица, нарушила обеты! Если Танит допустит падение города, это будет справедливый приговор! Да, справедливый!
Но это святилище?
В ее воспаленном воображении уже рисовалась статуя любимой богини — поруганная, осмеянная, поставленная где-то в толпе божков разных диких, идолопоклоннических племен.
Ей казалось, что в пустом храме она слышит какие-то шорохи, какой-то шепот, какие-то голоса. Погруженная в молитву, полубессознательная от голодной лихорадки, она начала поддаваться галлюцинациям. То ей слышался скрип шагов Гидденема, то казалось, что богиня подает ей какие-то ясные знаки, чего-то требует!
Известно чего — ведь она все приготовила. Она хорошо помнила наставления Тигиласа, руководившего подпоркой и подкопом утеса: «Самое главное — этот столб! Видишь, он заклинен снизу. Достаточно выбить вот эти клинья, и он рухнет! А с ним вместе и все основание, и склон холма, так сильно подкопанный, обрушится! Кто захочет взобраться по нему на вершину Бирсы, погибнет! Хорошо ты это придумала, Лабиту! Но мне не кажется, чтобы они попытались идти здесь! Ведь рядом — священная лестница! Удар будет нанесен там! Я сделал, что приказал Гасдрубал, но это, верно, напрасный труд!»
«Наверняка не напрасный! — тихо, но с великой уверенностью ответила она ему тогда. — Возможно, самый важный из всех!»
С тех пор она закрыла храм и запретила кому-либо входить. Впрочем, в этом даже не было нужды. Кто еще мог двигаться — сражался. Храмы были пусты, разве что набегами заходили туда немногочисленные группы, спешившие на другие участки боя, или приползал какой-нибудь раненый, чтобы испустить дух у подножия статуи.