Он остановился, с почтением поклонился. «Эта крошка, конечно, боится, колеблется, нельзя ее напугать. Никого нет, можно бы, в конце концов, и силой… Но в священную ночь нельзя! Этим жреческим домам тоже доверять нельзя. Вроде бы никого нет, а вдруг откуда-нибудь выскочит жрец. Нужно ее сперва немного приручить».
Он заговорил тихо, словно бессознательно подстраиваясь под нежные звуки кифар, доносившиеся откуда-то из садов. Ритм, отбиваемый кроталами, был, однако, быстрым, как биение возбужденного сердца.
— Не соблаговолишь ли, о прекрасная и незнакомая, взглянуть на меня милостиво? Сегодня священная ночь, сегодня решает воля и выбор женщины.
Он заметил, что она слушает не шелохнувшись, но то, как сжалась ее рука, придерживавшая вуаль на лице, было отчетливо видно даже в полумраке. Сжатие предостерегающее, говорящее, что женщина еще колеблется. Гвардеец, возбужденный всем происходящим, шагнул ближе.
— Ты не отвечаешь, прекрасная? Ты ведь видишь меня. А может, и знаешь. Мы, клинабары, известны. Если же нет, то знай, что я первый во всех состязаниях. Впрочем… впрочем, жрица наверняка заверила тебя, что «подберет тебе мужчину из первейших». Она сдержала слово, можешь мне доверять.
Снова ответа не было, женщина прижалась к колонне и быстро дышала.
— Может, боишься нескромности? О, я могу поклясться! А еще ты можешь оставить эту вуаль. Это даже соответствует обычаю. Ха-ха-ха! Разумеется, только вуаль!
Когда и на этот раз он не получил ответа, то начал терять терпение. «На Зебуба и всех злобных кабиров! В рощу в священную ночь приходят не для таких вот разговоров и уговоров. Жаль времени! Эта, может, и вправду здесь впервые, но неизвестно, хороша ли она! А там, в садах, столько великолепных женщин! Что эта Лабиту себе думает? Привела какую-то трусиху из тех, что и хотели бы, да боятся!»
Он заговорил резче и нетерпеливее:
— Ну, моя крошка, надо решаться! Трудно говорить? Так подай знак. Если мне уйти — махни рукой, если остаться — иди в тот кубикулум. Я вижу там ложе и цветы.
Мгновение неподвижности, последней, самой тяжкой борьбы. Рука уже дрогнула, готовая дать знак «уходи», Гидденем уже выпрямился, уязвленный и гневный, как вдруг женщина, низко склонив голову, спрятала лицо в ладонях и почти бросилась в маленькую спальню. Окон там не было, свет проникал лишь сквозь дверной проем из перистиля, завешенный тяжелой тканью.
Гидденем торжествующе рассмеялся и крикнул ей вслед:
— Погасить последнюю лампаду?
Привычка, вынесенная из храма, где вокруг изваяния всегда горели светильники, почтение к пламени или страх перед полной темнотой — все это вызвало ответ, но приглушенный вуалью голос был неузнаваем:
— Нет, нет! Не гаси!
Однако, когда Гидденем опустил за собой занавесь в кубикулуме, женщина не возражала. Не возражала она и тогда, когда жесткие, горячие руки принялись срывать с нее одежду — туника Керизы при этом безобразно треснула, — когда мужчина поднял ее, в безумном объятии едва не выбив из нее дух, и бросил на ложе.
Сгорая в дивном огне наслаждения, она лишь настолько владела собой, что одной рукой все время прижимала к лицу вуаль, ибо в кубикулуме не было совсем темно. Гидденем в возбуждении и спешке не заметил, что занавесь зацепилась. Сквозь щель падал отсвет лампады из перистиля, превращая тьму в какой-то красный, дрожащий, дивный полумрак. Очертания тел, тень, отбрасываемая крутой грудью женщины, проступали все отчетливее по мере того, как глаза привыкали к сумраку.
Порой свет отражался от гладких камешков мозаики, и светлые круги, пучки, стрелы света дрожали на стенах, на ложе, на телах. Когда Гидденем, изнуренный, восхищенный, опьяненный, охваченный нежнейшей лаской, чувствами, каких он не испытывал ни в одной из своих прежних любовных утех, лежал без движения, уткнувшись лицом в сладостную ложбинку между плечом и грудью женщины, — лучик света упал на скрытое вуалью лицо. Сверкнули широко раскрытые, затуманенные тканью, устремленные куда-то вдаль глаза.
— Ох, как странно ты смотришь! Можно испугаться таких глаз! — легко рассмеялся Гидденем.
Женщина тихо вскрикнула и быстро подняла руку, плотнее натягивая вуаль. И в этот миг тот же отсвет озарил ее бок, левую подмышку и поднятую руку, и стали видны два маленьких, так недавно замеченных родимых пятнышка. Несомненно, те самые!
Гидденем едва сумел совладать с собой. Он встал, не вскочил, но медленно поднялся, стараясь не касаться женщины, и поспешно оделся. Он говорил, не глядя на лежавшую.
— Я ухожу. По обычаю этой ночи не следует оставаться с одной. Посмотрю в садах… Тебя я не благодарю. Я знаю, благодарность подобает лишь богине. О, я принесу ей еще большие жертвы, хотя и входя сюда, уже принес щедрые… Ты тоже — как велит обычай — не узнавай меня, если когда-нибудь встретишь. Если, конечно, ты вообще обратила на меня хоть какое-то внимание. Я не достоин этого, да и не следует. Ведь… как чаша на богослужении или лампада, так и мужчина в эту ночь…