Женщина со стоном отвернулась и уткнулась лицом в подушки.
Гидденем осекся, понял свою неловкость и почти выбежал из домика, никого не встретив.
Он не пошел в сторону садов, где уже погасла большая часть светильников, а приглушенные смешки, хихиканье и вздохи заглушали обрывающиеся и затихающие звуки музыки. Вся роща дышала единым желанием, любовным стоном, безумием.
Гидденем ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Он оттолкнул каких-то двух девушек, заступивших ему дорогу, — обеих прелестных, нагих и полубеспамятных от возбуждения, — отпихнул что-то шептавшего жреца, растоптал пучок цветов, брошенный ему прятавшейся в миртах женщиной.
Он вылетел за ворота и только теперь пришел в себя. Храм Танит был прекрасно виден в свете множества факелов, но он не взглянул, не мог взглянуть на святую обитель. Он бросился в лабиринты темных, кривых, незнакомых улочек — лишь бы дальше, лишь бы найти где-нибудь тишину и все обдумать.
Но город в тот день не спал, повсюду бродили люди, звучали песни, раздавалось бряцание лир и кифар, везде царило возбуждение.
Он заметил освещенный красным вход в лупанарий и замер в ужасе. Такого же цвета было пламя в той лампаде!
Лишь через мгновение он пересилил себя и двинулся к лупанарию. Он должен побороть страх, должен доказать себе, что все это — наваждение и бред!
На высоких табуретах перед дверью не было ни одной девушки, внутри зевала лишь какая-то толстая баба, верно, хозяйка. Сегодняшняя ночь была для таких заведений убыточной, гости предпочитали идти в рощу.
При виде гвардейца старуха оживилась и услужливо подбежала.
— Здравствуй, щедрый господин! Благодари богов, что привели тебя сюда, к старой Атии! Нигде такого вина не сыщешь. Только у меня есть вино с южных склонов Этны, где огонь греет снизу, а солнце — сверху. Ах, что за вино! Какая жалость, что эти проклятые римляне отняли у нас Сицилию. Но боги непременно все изменят. А к вину нужна девушка, а? Я позволила моим отдыхать, все равно сегодня никто в лупанарий не идет, но я их сейчас позову. О, великий господин, ты ведь знаешь, не всегда там хорошая забава, где толпа. Ты мудр и будешь щедр к девушкам, которые этой ночью ничего не заработали.
— Замолчи! — гневно бросил Гидденем.
Он жадно пил превосходное, крепкое вино, и вскоре кровь запульсировала у него в жилах и ударила в голову.
Когда несколько обеспокоенная баба отодвинулась, Гидденем притянул ее к столу, заставил сесть рядом и, наклонившись, принялся лихорадочно говорить:
— Знаешь, это дивное чувство. Немного страшно, но больше — безумной радости. Мы, солдаты, знаем. Убил врага — обычная радость. Убил в драке, должен бежать — радость. Ибо твоя сила выше других и выше закона. Рассказывал один пират за вином: потопить египетскую или понтийскую галеру — обычная радость. Потопить карфагенскую, разграбить, вырезать всех — безумная радость. Понимаешь? Подлей вина! Говорил один знакомый, знатный человек… Знаешь, украсть государственную казну — пьянящее чувство. Ты сильнее! Даже предать — твоя воля, твое счастье, если удастся. Но никто мне не говорил… Да подлей же вина! Никто не говорил, каково это чувство — святотатство! Когда веришь в своих богов, всемогущих, и все же… Святотатство — это доказательство того, что ты сильнее бога! Понимаешь?
Атия опытным взглядом окинула странного гостя. Нет, за пазухой туники ничего нет, на левом плече лишь обычный, не слишком дорогой браслет, пояс ценный, но такие всегда носили клинабары, и меч. Что же совершил этот человек, что так его потрясло?
А Гидденем вдруг ударил кулаком по столу, так что кувшин подпрыгнул, и закричал:
— Где же твои девки? Что такое? В священную ночь мне быть одному?
— Уже идут, уже идут, великий господин. Живее, вы там! И постарайтесь сегодня!
Первой шла великолепно сложенная негритянка, сверкая белыми зубами, за ней — две смуглые нубийки, за ними — светловолосая, миниатюрная, складная гречанка, и последней — безразличная, самая старшая, уже изможденная жизнью и развратом женщина. Но она была среднего роста, с черными волосами.
Гидденем грубо растолкал девиц, подскочил к последней и, грубо схватив, вскинул ее левую руку. Белая кожа была, однако, чистой и без пятнышек.