— На крест! — выкрикнули тут и там в толпе сторонники Абибаала.
— Прогнать!
— Выдать Масиниссе!
— На крест! На крест!
На большой трибуне началось смятение. Гасдрубал-военачальник без страха, но с гневом выпрямился; вокруг него сгрудились его немногочисленные сторонники. Они то и дело оглядывались в сторону улочки, ведущей к Бирсе, где остался отряд ливийской конницы, под защитой которого вождь и прибыл в город. То были верные люди, ведомые преданными Гасдрубалу офицерами.
В другую сторону тянулась широкая улица, ведущая к Тевестским воротам, там конница прорвалась бы без труда. Но захочет ли Гасдрубал? Что бы ему тогда осталось? Сдаться Масиниссе и вместе с ним идти на город?
Шум нарастал, толпа колыхалась, напирая на помост и отступая, сдерживаемая более благоразумными. На площади было много людей суффетов и жрецов; те, получив указания, все смелее и громче кричали, требуя суда и кары для вождя.
Но прежде чем толпа на что-то решилась, ее внимание было отвлечено в другую сторону. Справа от площади на постамент статуэтки Санума внезапно взобралась какая-то женщина и принялась кричать высоким, зычным голосом. Через мгновение ее уже слышала половина площади:
— Люди, слушайте! Я рабыня, но слушайте! Гибель вам, вашему городу, вашим детям! Это гнев богов! Обманутых богов! Дети, отданные Молоху, должны были быть из первейших родов! Неправда! Люди, слушайте, неправда! Моего сыночка у меня вырвали, моего Азиру любимого, и в печь бросили! Сам суффет Гасдрубал приказал! А достопочтенный Седьяфон сам отнес его в храм и притворился, будто отдает сына! Так было, клянусь смертью, которую, я знаю, сейчас приму! Так было! Мой Азиру, мой единственный, в огонь… Но боги знают! Боги покарают за эту ложь вас всех, весь этот проклятый город!
Бросились рабдухи, городская стража, бросились какие-то ревнители веры, и рабыню схватили, стащили с постамента, заставили умолкнуть. Тотчас же раздались голоса:
— Она лгала! Враги подослали! Это вовсе не рабыня, а шпионка! Скорби достопочтенного Седьяфона не уважает!
— Скорби? Отдать дитя Молоху — это честь и счастье! Слава Седьяфону, слава суффету Гасдрубалу!
Кто-то другой кричал в толпе:
— Правду она говорила! Я ее знаю! Это рабыня Лаодики, родственницы Седьяфона! Правду говорила! Молоха обманули! Теперь он мстит, разгневанный!
— Я же говорил: свернуть матери шею! — прошептал жрец Сихакар, почти не разжимая губ и не поворачиваясь к суффету.
Гасдрубал ответил так же:
— Я приказал. Но женщины, что с них взять. Пожалели, потому что она искусная массажистка. Ах, проклятие!
— Слышишь, что там кричат?
— В Совет Ста Четырех! Пусть расследуют!
— Таких обманов еще много!
— Новые жертвы! Принести новые жертвы!
— Но на этот раз мы выберем!
— Мы проследим!
— Бессмертный Молох должен быть умилостивлен!
— Иначе горе нам! Горе городу!
Сотник гвардии Гидденем заколебался и вложил в ножны наполовину извлеченный меч. На мгновение и он поддался искушению крикнуть, что оскорблена и мстит не Молох, а Танит! Что это он, Гидденем, хоть и невольно, совершил святотатство! Что жрицу Лабиту нужно замуровать заживо. А потом вонзить меч себе в сердце и обрести покой. Наконец-то покой! Избавиться от этого мерзкого страха, что лишает сна, что не дает взглянуть в сторону храма, что заставляет дрожать на ночной страже, что любой голос, любой шорох превращает во что-то страшное, таинственное, зловещее.
Но жажда жизни и страх, что этого может не хватить для искупления и что после смерти он станет добычей ужасного бога разрушения, Зебуба, удерживали его. Теперь, слыша крики, он решился. Нет, Танит может наслать проказу на вероломную жрицу, виновную во всем, но не станет карать целый город! Свой верный город, который так чтил ее в священную ночь.
Снова крик и смятение. Это Гасдрубал-военачальник махнул рукой, и по этому знаку отряд ливийской конницы поспешил к возвышению. Грубо теснимая толпа с криком отхлынула. Еще мгновение — и вождь, окруженный верными солдатами, двинулся к воротам. Он не стал дожидаться даже решения собрания.