— Благодарю, консул. Я и впрямь утомлена. Я не могла идти прямо, по дороге, пришлось кружить. Ибо на равнине Манубы шныряют пунийские разъезды.
— Разъезды? Так они осмелели? Что это значит?
— С этим я и прибыла, достопочтенные. Пунийский вождь, Гасдрубал, в городе.
— Об этом мы знаем.
— И он захватил всю власть. Город безумствует от радости. Никто не осмелится даже заикнуться о сдаче, ибо его разорвут. А Гасдрубал закрыл ворота, закрыл порт, высылает разъезды.
— Foedifragi Poeni! Никогда не следует верить подлым пунийцам! И только с этим ты пришла?
— Нет, достопочтенный. Такие вести я пересылаю через своих людей. У меня есть указания из Рима не подвергать себя опасности. Разве что в случае крайней важности…
— Стало быть, у тебя есть еще более важные новости? Говори!
Атия еще ниже понизила голос.
— Достопочтенные, я знаю нечто, что, будучи использовано в нужное время и нужным образом, может очень пригодиться. Но это весть несколько страшная. Есть ведь люди, которые утверждают, что боги едины, а лишь в разных странах их зовут разными именами. И что наша Веста — это карфагенская Танит. Я-то не знаю. Но богов лучше не гневить.
— В лагере есть мудрый авгур, его и спроси.
— Нет, нет! Лучше, чтобы он не знал! Потому что это… это я узнала от пьяного гостя. Одна из жриц Танит, верховная жрица, утратила девственность.
— О? — Цензорин приподнял брови. — За это замуровывают заживо, как наших весталок. Но какое нам до этого дело?
— И правда ли это? — с сомнением спросил Манилий. — Откуда твой гость мог это знать?
— О, достопочтенный, этот человек был так напуган, словно его терзали фурии, и пил до беспамятства. Но я разбираюсь в людях. Я знаю, что в таком состоянии человек должен кому-то излить душу, должен выкричать свою тайну.
— У царя Мидаса ослиные уши, — пробормотал Цензорин, но Атия не поняла и продолжала:
— Тогда я дала ему недавно купленную девушку, которая еще не понимает по-пунийски. А сама слушала из-за занавеси. И случилось так, как я и думала. Он начал бормотать, стонать, пока не выболтал все. Это, должно быть, был он сам. Хотя он будто бы и не знал, что это жрица. Теперь он боится гнева богини и пьет…
— Не вижу в этом ничего важного. Все выйдет наружу, их обоих приговорят к смерти, и конец.
Атия тихо рассмеялась.
— Нечто большее, достопочтенный консул, нечто большее. Знайте, что ревностнее всех призывают отвергнуть требования Рима и бунтуют народ именно жрецы Танит. Если же в подходящий момент раскрыть все это дело…
Цензорин серьезно кивнул.
— Да, это мысль. А как зовут того, кто проболтался?
— Не знаю, достопочтенный. Знаю лишь, что он из гвардии клинабаров. Но я узнаю. О да, я узнаю.
— Следовало узнать до того, как приходить к нам. Это все?
Атия смутилась, услышав суровый тон, но тут же поспешно добавила:
— Нет, нет! У меня есть еще другие важные сведения. Гасдрубал созывает добровольцев, создает войско…
— Это нам известно…
— Он также велел строить осадные орудия и флот.
— На это нужно время. Он не успеет.
— Народ ревностно приносит жертвы.
— Не верю я в жертвенность пунийцев. Что еще?
Женщина смутилась. Помедлив, словно колеблясь, стоит ли выкладывать последние сведения, она прошептала:
— Я знаю, где находится достопочтенный Фульвий Флакк.
Оба консула с трудом скрыли свое волнение. Первым заговорил Манилий.
— Если ему дорога честь, он должен был погибнуть. Раз он жив, то предстанет перед судом сената. Где же он?
— У одного из богачей, Сихарба, который выкупил пленников у пиратов. Это наш человек, сторонник Рима, но сейчас он затаился. Он прячет пленников, но оказывает им всяческие почести.
— Флакк вопреки закону взял на свою галеру гостей — знатных женщин и девиц из первейших родов Рима. Тебе что-нибудь известно об их судьбе?
— Они в Карфагене. Их купил Бомилькар, богатый торговец рабами. И тоже принимает их с почетом. Но, говорят, выкупил слишком поздно. Пираты… ну, что с них взять.
— Довольно! — резко прервал его Манилий, у которого среди похищенных была близкая родственница. — Иди к квестору. Скажи, что я велел наградить тебя за верную службу.
27
— Вождь, — говорил несколько дней спустя озабоченный Макасс, — плохо дело. В городе такая дороговизна, какой и старики не помнят. За маленького ягненка купцы просят восемь, а то и десять сиклей. За каб оливкового масла — пять. За сто гоморов проса — шекель. Что будет дальше? Народ начинает дивиться.
— У меня нет времени заниматься всем. Такие мелочи…