— Максим?
— Максим… Я хотела, чтобы его звали иначе, чтобы его звали… 1
— Как чтобы звали? — спросил он.
— Ты удивишься… Чтобы звали Степаном!
— Почему?
— Тогда я не знала, а потом поняла. Я имела достаточно времени, чтобы изучить себя, чтобы раскрыть в себе каждую мысль. Видишь ли, я сама в конце концов стала себе удивляться. Я не любила себя так, как другие себя любят. Но сама себе была необычайна близкой. Понимаешь? Кто сам себя любит, тот раздвоен, а можно ещё слиться с самим собою… Тогда любить себя невозможна, никак. Но тогда не боишься себя и своих мыслей… Так вот что. Было мне лет двенадцать, когда у нас служил работник. Как-то я уснула вечером над книжкой, и он перенёс меня на кровать. Когда он нёс меня, я проснулась, но притворялась, что сплю, чтобы он не поставил меня на ноги. Я закрыла глаза, мне было очень страшно и приятно. Потом мне ужасно хотелось попросить его, чтобы он носил меня, и это желание было таким сильным, что я удирала из дому от стыда. Всякими способами я добилась того, чтоб отец забрал его в магазин, и больше его не видела…
Степан чувствовал какую-то неуверенность. Неужели это она, его смеющаяся Мусинька, такая радостная и шутливая? И ему вдруг стало неприятно, что женщина, которую, как казалось ему, он знает хорошо, имеет какие-то свои, не связанные с ним секреты.
Она продолжала:
— Потом революция уничтожила его миллионы. Лука за месяц поседел, и нас выселили из Липок. Тогда он заметил меня и Максима. Как-то ночью он пришёл ко мне в комнату и спросил: «Тамара, ты ненавидишь меня?» Я ответила прямо: «Ты для меня не существуешь». Тогда он стал меня бояться. Ему страшно было на меня взглянуть. Он начал носить синие очки… А Максим вырос, стал юношей. Может, я сама виновата — я его безумно любила. Иногда мне казалось, что его должны украсть. Я сторожила его целые ночи. Когда он начал ходить в школу, я умирала от тоски и страха. Он рос тихий, нежный. Собирал бабочек, жуков, потом марки. Любил читать. Никогда у него не было товарищей, — никого, кроме меня. Вечером он рассказывал мне обо всём, что видел днём, что делалось в школе, — всё, всё. Я помогала ему учиться, пока могла. Когда он стал юношей, мной овладела страшная скорбь… Ведь он должен был от меня отойти. Я мучилась, плакала. Он это понимал. Как-то подошёл ко мне и сказал: «Мама, я никогда вас не оставлю». «Это невозможно», — сказала я. Он ответил: «Увидишь, разве я когда-нибудь обманывал тебя?» И действительно он меня не обманул.
Она замолчала, сама проникаясь тоской своих слов, словно впервые услышала их из чужих уст. Воплощаясь в слове, воспоминание приобретает незнаемую ещё реальность, в соединении звуков оно становится поразительно острым, далёким от своего тихого существования в молчаливой мысли.
Он тоже молчал, молчал и курил, смотрел в оловянное небо за окном, слушал тиканье часов над головой, казавшееся в тишине торопливым. А мысли его напряжённо работали, воспринимая и усваивая то, что он услышал. Далёкая перспектива её прошлого, бесконечный тёмный коридор времени, в котором она там и сям зажгла словами дрожащие огни, поразил его вначале, ужаснул странной сложностью своих поворотов и изгибов, но как-то внезапно побледнел, погас в его глазах от улыбки, невольно вспыхнувшей у него на губах. В чём дело? Что удивительного в этой банальной истории о несчастливом браке, мещанской истории, которая повторяется повсюду, под низкими крышами предместий, где жизнь заключается в любви и уюте? Покорная купеческая дочь, муж изменник и тиран, осенние мечты, материнство и наконец увлечение красивым юношей, цеплянье за остатки жизни, болезненная потребность предать ей хоть какое-нибудь содержание перед старостью, когда вспыхивает последний, жалкий, безумный огонь в женской крови! Не ново и не редкостно. Но тем не менее он чувствовал в себе прилив силы от тайной мысли, что сумел войти в её удушливую жизнь и подчинить себе. Он явился, и всё переменилось, — это было для него важнее всего. И, обняв её и вдруг овладевая ею, он шёпотом спросил: