Чудесную (вздорную!) мою книжку мы с товарищем батей, громозвучным генерал-лейтенантом, пропивали долго и всерьёз. Генерал, руководя застольем, гремел и рычал так, будто командовал учением кавалерийской дивизии, и важничал, и гордился мною, как Кирила Петрович Троекуров гордился щенком на своей псарне: точно он взрастил меня и вразумил; и при каждом госте с великим удовлетворением бил меня усохшей своей лапкой по плечу; а в ту пору бить меня по плечу: с тем же успехом, что в кирпичную стенку. Грянуло лето; в парижском костюме, и с выстриженным по моде морская пехота затылком (моде, еще почти неизвестной; а ведь шел последний, чего не знал никто, сезон перед ошеломительной вспышкой битлз, веком битлз), итальянский синий галстук, и золотое обручальное кольцо, я делал сообщение о моем дипломном сочинении в летней аудитории, где высокие окна были распахнуты на синюю, яркую, солнечную, всю в игре черни, и сини, и золотых всплесков Неву, в щедрую летнюю зелень, и золотую, горячую головокружительность Адмиралтейства и Исаакия; и я закончил тяжелой и значительной фразой: …все сорок рассказов книги Ивана Бунина Тёмные Аллеи, защита звучала, как ей и положено звучать, красивой и чуточку напыщенной формальностью, мне с удовольствием аплодировали, зная, что уже накрыт богатый стол на террасе плавучего (еще деревянного…) ресторанчика в Малой Невке, где кругом зелень, вода и яхты, летний пир на воде в петровском вкусе, шум и клики в Питербурге-городке, и моя жена, моя девочка, еще ярче хорошея от смущения и удовольствия, вручила мне южные, темные розы, и я их тут же поднес моей любимой старушке, руководителю ученому диплома, ввернув что-то про юность её и гимназический бал, и друзья мои, как придумано было мной, преподнесли моей жене удивительнейший букет орхидей, влажных, живых, с мельканиями огня в необычайной, нежной и тонкой белизне, жену и всё понимающую портниху я уговорил изготовить платьице глубокого синего цвета, короткое, с глухим воротничком и белыми кружевами, и в нем моя девочка, с темной пушистой челкой, восхищенными пушистыми ресничками, выглядела совершенным ребенком, гимназисточкой из прозы Бунина, и при всем том порочность золотого обручального кольца, женских тяжелых золотых серёг, и женской тайны, волнующей и дразнящей, горделивого женского взгляда, и что ж удивительного, что всякая личность мужского полу от семидесяти до семи лет тянулась уже бессознательно к моей жене, услужить, ляпнуть что-нибудь невообразимо льстивое, нести за нею белые кружевные перчатки, распахнуть дверцу такси, водрузить в вазу орхидеи, или просто в изумлении вытаращиться на нее, звериным хрипом завидовали мне, ах, хороша, чертовочка, играющим темным взглядом, в золоте, в белизне и огоньках орхидей: в летнем праздничном дне, и в легкой белой ночи… пропитие с моим генералом моего диплома развивалось планомерно, отвечая требованиям боевого устава, при наличии эшелона обеспечения бомбардировочного удара, и наличии нескольких эшелонов тяжелых бомбардировщиков, двигающихся на различных высотах и с боезапасом различного калибра, с работою точно по времени и точно по цели, поутру мы проводили разбор вчерашних полетов, и приступали к
проигрышу вечернего задания, и вся чудесная игра, в которой я чуть опасался, что мой любимый, мой собственный генерал вот-вот впадет в детство, испорчена была нелепейшей и дикой случайностью; перед тем как опрокинуть рюмку граненого хрусталя, мой товарищ батя, а гуляли мы вдвоем, за круглым генеральским столом, голубая крахмальная скатерть, малиновые флоксы в граненой вазе, летнее вечернее солнце, через тюль, в хрустале генеральской столовой, она же гостиная, товарищ батя помянул по привычке мужичье своё естество, трудное детство в батрачестве, брось трепаться, маршал, утомленно сказал я, дохнув, со слезою и проникновенно, только — что принятою, душистой охотничьей и усматривая, с нависшею вилочкой, груздочек повкуснее (…влюбленность, какая бывает лишь в детстве, или в сновидении, драгоценная и мучительная любовь издали, желание лишь видеть ее, без чего невозможно жить, желание длить томление, длить мучение, умереть. Чужое очарование, власть женственности: недоступной… и желание уберечь ее от мира, защитить; и мальчишески-отчаянное, безотчетное желание служить ей: вечно; всё истинное рыцарство было мальчишеством, явление совершенно не мужское, а детское, несмело сказал я ей, наконец-то, усмехнулась она, теперь вам самое время прочесть Хитроумного Идальго дона Кихота Ламанчского… всё прощу Сааведре: и нарочитое косноязычие, пародию торжественности, и непродуманность композиции, и нехватку, на мой взгляд, многозвучия и многозначности… не прощу лишь: раскаяния дона Кихота, превращения его в Алонсо Кихано, отречения его от чистого пламеня веры… очень горестная история; теперь вам время прочесть Идиота: роман в четырех частях, весь вышедший и родившийся, проистекший из пушкинского Рыцаря бедного… Хотя Федор Михайлович и предположил, заранее, что: из Христа; но вот Христа, вы простите мне, я никак там не усмотрю; весь роман, если чуточку приглядеться, заключен в единственной фразе, во фразе Евгения Павловича: …вам передают грустную и подымающую сердце историю об обиженной женщине… вот в чём история; обиженная женщина, — …обиженная… и чтобы разобраться в простоте термина, вам нужно будет хорошенько разобраться в вашей жизни: сможете ли вы, как древний египтянин, удостоенный чести явиться на суд богов, сказать: я никому не нанес ран, я никого не заставил плакать, и чтобы тень сердца вашего, в сем мире теней, не взлетела на весах правосудия выше страусового, невесомого, пера богини Истины? в вас вечно живет жестокость беспечности, и жестокость преувеличенного внимания к своей персоне; вы сочли себя обиженным в историях ваших с женщинами; они судачат? полноте; поверьте: если бы вы, хоть единой из них подарили миг ужаса, миг откровения: в наслаждении и любви; миг невыносимости счастья… и если хоть единая уходила от вас, кусая губы в недоуменной и жестокой усмешке, над собой; в уязвленной счастием гордости; в стыде от мучительного и жадного желания изведать счастие вновь и вновь; в желании принадлежать; как собака, как вещь, как дитя… — поверьте: она никому не расскажет об этом… до тех пор, покуда вы ее не обидите: и уж тогда отыграется, за уязвленную гордость свою: …хохот, при одном воспоминании о котором холод проходил по спине Тоцкого… — вот вы, явно желая услышать осуждение моё женщине, которая будто бы хуже меня… увы, никто не хуже меня, и я хуже всех; вы говорили о юной женщине, что догоняла вас чудесным весенним вечером, ведя домой своего мальчишку… и я вижу ее: красивую, веселую, тонкий весенний загар, жаркий румянец, что так идет женщинам темноглазым, и волной: черные волосы… и счастливое, запыхавшееся ее дыхание; вы, с загадочным вашим талантом незрячести, не увидели важнейшего и единственного: что она счастлива, что у нее в мире есть две вещи, ей дорогие: ее ребенок, и вы; что настал миг неповторимый: возможность увидеть вас вместе… а усмешка, веселость, насмешка: почти всегда, у женщин, есть участие и любовь; всю жизнь вы страшились любви: за нее платить нужно любовью… страшились любви: как Тоцкий; впрочем, с вами сложнее, чем с Тоцким… может быть, не нашлось вам, кого любить… конечно же, вы читали, и, вероятно, читали не раз, — Идиота, и всё ж еще не научились его прочесть, и решили ошибочно, что книга: о князе, Льве Николаевиче; меж тем, заключились в ней две великие книги, из них первая, по праву, имеет названием: Настасья Филипповна; а другая: Аглая… история двух уязвленных жестоко женщин, приводимых, всей жизнию, в бешенство, по причине той, что им равного в мире нет!.. что нет никого: им вровень; а равный для женщины: тот, кого сможет она любить; кого сможет обожествлять; кому сможет она поклониться: и не уронить при этом свою гордость! — и отсутствие такового человека в жизни: гнев и бешенство, слёзы и ненависть, жестокость и повелевание, и презрение… ах, какие две женщины в том романе! вот им: …в веках достался странный жребий, служить мечтой убийцы и поэта…XV