Обдумав слова жреца, Ватана со вздохом встал.
— Когда надо уходить? — спросил он.
— Если с восходом солнца боги застанут нас здесь, они разгневаются и вообще перестанут нам помогать, — раздался ответ.
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Веки жреца опустились, по его лицу пробежала гримаса боли. Он вновь распахнул глаза — глаза, опять затянувшиеся белыми бельмами. Сходя с камня, жрец чуть не оступился. Ватана поддержал его.
— Какие советы соизволили дать вам боги? — спросил виллак. После разговоров с богами у жрецов всегда помрачался рассудок. Позднее слепец вспомнит суть разговора, но в этот миг его голова была так же пуста, как и глаза.
— Они сказали, что мы должны уйти, — ответил Ватана.
— Так я и думал, — хмыкнул виллак. — Многие сомневались, но я знал: так случится. Зря только забирались сюда, на горные вершины. Когда уходим?
— Сегодня в ночь, — ответил Ватана.
— Так скоро? — удивился жрец. — Разве нельзя чуть погодить, а то…
— Любой, кого боги застанут здесь завтра, будет проклят и наказан, — прервал его Ватана. — Так изрекли твои собственные уста. Я уйду, как только сядет солнце. А ты как хочешь — иди со мной или останься.
На этом Ватана расстался со жрецом. Ему полагалось присутствовать при обрядах до конца, но Ватане обрыдли виллаки и их ритуалы. Это из-за жрецов пришли белые люди. Это жрецы настояли на строительстве города в горах, это они потребовали особого поселения в угоду своему нелюдскому племени. Если бы не слепцы, все шло бы, как заведено, и империя стояла бы непоколебимо.
Ватана торопливо спустился с площадки в город, чтобы оповестить людей. Его народ опечалится, но последует за ним. Даже распоследний дурак не решится ослушаться Ватаны — это ведь все равно что ослушаться самих богов.
Проходя по каменному козырьку, нависающему над пропастью, Ватана задержался, чтобы в последний раз взглянуть на горы, ставшие ему родным домом. Он чувствовал пятками, как бьется сердце мира, его кожа чуяла все, что происходит внизу: каждый робкий шаг, каждый детский крик, каждый вздох всякого утомленного труженика. Эти звуки были ему знакомы, но сейчас, вслушавшись, он различил новые шумы: руки, которые, хлопая в ладоши, вызывали гром; камни, что с воем разрывали небо и, падая, разбивали мир вдребезги; доносились странные голоса; особое цоканье копыт — звери белого человека носят обувь; резкий стук — серые камни ударялись друг об друга, высекая искры; а вслед за этими ударами другой, глухой звук камня, пробивающего окровавленное человеческое тело.
Обливаясь холодным потом, Ватана попятился от обрыва со слезами на глазах и страхом в сердце.
Той ночью, уводя своих людей из хрупкого великолепия горного города в грязный мир низин, навстречу смутному, туманному будущему, Ватана глядел прямо перед собой — и плакал о Ватанах, которые придут после него. Хватит ли на их долю покоя и красоты, которые были в его жизни? Увы, вряд ли. Как ни трудно было покинуть Мачу-Пикчу, по крайней мере он познал небо, побродил по колено в облаках, почувствовал своим телом прикосновения богов. Но что ожидает впереди его злосчастных преемников? Что, кроме борьбы, мук и боли?
— Сыновья. Мне жаль вас, — пробормотал он, в последний раз оглянувшись на город. — Какие радости вы найдете на этих пустошах? Ничего, только страдания и смерть. — Раздосадованно встряхнув головой, он повернулся спиной к стенам Мачу-Пикчу, упирающимся в небо, и повел свой народ на север, сквозь ночь, за пределы страны, в странные и чужие города и земли.
Cap huchuy росоу
Если Кардинал щипал себя за задницу, на стенах города выступали синяки; если, выпятив щеки, он изо всех сил дул себе на грудь, заросшую настоящими волосяными дебрями, то деревья, качаясь, осыпали с веток листья; если он скрипел зубами, заводские станки, издав панический скрежет, переставали работать; если у него приключится понос, половину пригородов смоет в канализацию вместе с его экскрементами. Вот как тесна была их взаимосвязь. Кардинал — это город, а город — это Кардинал. Они были неразделимы. Настоящие сиамские близнецы с одной душой на двоих.
Все мои мысли были только о нем. Тем временем за окнами вагона как-то вдруг возникли первые постройки, и поезд начал пробираться по извилистой колее между домиками предместий. Затем начались коттеджи на две семьи и заводы, а там и настоящие большие здания: небоскребы и церкви, офисные башни и административные комплексы. Одним глазком я успел взглянуть на «Парти-Централь»: этот сгусток чудовищной пышности мелькнул в прогале между двумя зданиями пониже, прежде чем те сдвинулись плечом к плечу… Так вот где он живет, спит и решает судьбы миллионов своих подданных, миллионов горожан. «Парти-Централь» — сердце города.