Каких-то специальных собраний, проповедей или чего-то подобного для жителей нашего города мы делать не собирались – они в этом не нуждались. Чистые и добрые люди на то и были светлыми, чтобы внутри себя беречь стержень тех принципов, благодаря которым сюда попали. Но, конечно, у нас в городе появились церковь, костел, синагога и все кто хотел, могли сами туда ходить в любое время.
Что же касается контроля над «чистотой» горожан, то Дэвид придумал патрули, которые ездили на автомобилях, аналогично полицейским. Только вместо радаров для измерения скорости у них стояли приборы Куперштайма.
Несмотря на контрольно-пропускной пункт, стоящий на дороге в город, чужие, как правило, грешные люди, все-таки попадали сюда. Забором город обнести не представлялось возможным, во всяком случае, пока. К тому же периодически «темнели» и некоторые жители из тех, которых заселили мы. Поэтому патрули не зря ели свой хлеб. Патруль брался за них сам, а если ситуация была серьезная, вызывал отряд ночной зачистки Дэвида. А ночной отряд хорошо знал свое дело, и указанные люди исчезали из города в ближайшую же ночь - их просто отвозили в тот же Найтквилл, заселяли, и брали подписку о невозвращении. Это не держалось в секрете – наши жители подписывали документ, в котором говорилось о принимаемых мерах к тем, кто не захочет жить согласно правилам высокой морали. Разумеется, любой житель мог покинуть город в любое время, если ему здесь не нравилось.
Что же касается коренных жителей города, то их численность неумолимо сокращалась. За несколько недель она уменьшилась с двух сотен до нескольких десятков. Понятно, что по ночам их отлавливали или забирали прямо из квартир и вывозили из города те же ночные диверсанты.
Все это мне не нравилось. Я боялся, что все это уведет нас совсем в другую сторону. Но ничего другого я предложить не мог.
Жизнь в городе налаживалась сама собой. Мы ничего не навязывали – поселенцы были взрослыми людьми со своими мозгами и понимали, что все бросили в другом месте не для того, чтобы здесь все загубить. Поэтому строили жизнь на совесть, руководствуясь самыми хорошими помыслами. Мы лишь контролировали их, оберегая от греха, хотя сами ради этого прилично запачкались. Но мы с профессором надеялись, что все не зря и все утрясется.
В один из дней произошел митинг недовольства. Слухи о зачистках расползались через сарафанное радио, и с этим ничего нельзя было сделать. Людям не нравилось быть под плотным колпаком, и они боялись совершить незначительный проступок, за который попадут в лапы ночного отряда зачистки. Для меня не было в этом митинге ничего удивительного. Я такой реакции ожидал.
Дэвид, как мэр города, которым его недавно назначили, и идейный вдохновитель, выступил с успокаивающей речью с балкона здания на центральной площади. Народ это выступление не особо успокоило, хотя, начиная со следующего дня, о подобных недовольствах я больше не слышал.
Приближалась первая годовщина нашего города. В заботах шли дни. Мы вдвоем решали массу вопросов, наживая себе седину. Радость, которая охватывала нас поначалу, год спустя как-то поубавилась. Все вроде получалось и все шло нормально, но Дэвид стал нервным и замкнутым, да и я помрачнел.
Однажды, сидя вечером за стаканчиком виски, мы подводили итоги проходящего года и решили очередной раз посмотреть друг на друга через неподкупное око нашего прибора. Последний раз, год назад, мы имели весьма светлые свечения.
Поставив стаканчик «Гленфиддика» на стол, я отдал прибор профессору. Долго и внимательно рассматривая меня он расстроено причмокнул губами и сказал:
- Ты потемнел, Брюс. Значительно потемнел.
Я предполагал такое. У меня не была чиста совесть после того, как я не смог убедить Дэвида прекратить насилие и закрыл на это глаза. Но все равно мне было чертовски неприятно, и я почувствовал, как от волнения на лбу выступила испарина.
- И какой у меня теперь номер? – настороженно спросил я.
- Полтора года назад, когда мы с тобой мерили первый раз, у тебя было двадцать четыре.
- Да, я помню. А сейчас?
- Сейчас сорок один, - сказал профессор.
Это было настолько обидно, что меня сразу посетило желание очиститься и отработать свои грехи.
- Теперь ты посмотри на меня, - предложил Дэвид.
Я взял похожий на видеокамеру прибор и, направив на коллегу, посмотрел на экран. Сначала мне показалось, что прибор расстроен, но когда я понял, то на минуту потерял дар речи – на экране сидел человек темно-серого цвета. От былого, почти белого, не осталось и следа.