— Но они же правильные! Правильные! — взвизгнул Ранульф.
— Я не намереваюсь входить в обсуждение того, правильны они или нет. Мне известно только одно: о таких вещах не принято говорить леди и джентльменам. Ничего подобного я еще не слышал в моем доме и надеюсь, что никогда больше не услышу… Ты понял меня?
Ранульф застонал, и Натаниэль добавил уже более мягким тоном:
— Ладно, не будем больше говорить об этом. Твоя матушка мне сказала, что последнее время ты сам не свой. Это так?
Ранульф еще сильнее зарыдал.
— Я хочу уехать, уехать отсюда! — простонал он.
— Уехать? — В голосе господина Натаниэля прозвучало легкое нетерпение.
— От… от того, что происходит, — прорыдал Ранульф.
Сердце Натаниэля екнуло, однако он сделал вид, что ничего не понимает.
— От того, что происходит? — переспросил, стараясь придать голосу насмешливую интонацию. — По-моему, у нас в Луде ничего особенного не происходит, не так ли?
— От всего, — простонал Ранульф, — от лета и зимы, от дней и ночей. От всего!
Господину Натаниэлю вдруг представился Луд и весь окружающий край, неподвижный и тихий.
Возможно ли, чтобы и Ранульф оказался реальной личностью, персоной, в чьей голове также происходят события? А он-то считал себя единственной настоящей индивидуальностью в мире человекоподобных растений. Господин Натаниэль испытал в этот миг удивление, триумф, нежность и тревогу.
Ранульф наконец перестал рыдать и лежал совершенно тихо.
— Я словно бы весь целиком оказался в собственной голове, и мне больно… так бывает, когда болит зуб, — устало произнес он.
Господин Натаниэль поглядел на сына. Неподвижный взгляд, чуть приоткрытый рот, оцепеневшее тело, скованное несчастьем, слишком глубоким, чтобы шевельнуть хотя бы пальцем. Натаниэлю это состояние духа было хорошо знакомо. Однако поза эта, бесспорно, несла и облегчение, поскольку позволяла настроению владеть телом по собственной воле.
Теперь ему незачем требовать объяснений от своего сына. Он слишком хорошо знал, что подобное ощущение пустоты, втянутые внутрь чувства (как усики какого-нибудь насекомого, когда опасность перестала быть непосредственной, но все еще угрожает), так что физический мир исчезает, а сам ты как бы раздуваешься, занимая его место, и в то же время съеживаешься до какой-нибудь миллионной доли своего прежнего объема, превращаясь в орган чистого страдания, не имеющий ни эмоций, ни мысли; ему была известна и другая стадия, когда ты бежишь от дней и месяцев, как олень от охотников, как те беглецы на старой вышивке, которые спасались от Луны.
Но когда подобным образом страдает другой человек, как это тривиально, несмотря на жалость к нему! Как уверен ты тогда в своей способности прогнать эту муку рассуждениями и убеждением!
И, положив руку на голову Ранульфа, господин Натаниэль чуть хрипловатым голосом произнес:
— Ну-ну, сын мой, так не пойдет. — А потом, подмигнув, добавил: — Гони-ка этих черных грачей от своего амбара.
Ранульф усмехнулся.
— Черных грачей не бывает, все птицы золотые! — воскликнул он.
Господин Натаниэль нахмурился — на подобные вещи у него никогда не хватало терпения. Однако он решил пропустить эти слова мимо ушей и сосредоточиться на ситуации, которая пробуждала в нем искреннюю симпатию.
— Ну-ну, сын мой! — продолжил он с нежностью и воодушевлением в голосе. — Скажи-ка себе, что завтра ничего этого не будет и в помине. Надеюсь, ты не думаешь, что один такой на свете? Все мы иногда чувствуем себя подобным образом, однако не поддаемся настроению, не скулим, не ноем, не вешаем нос. Заставляем себя улыбаться и занимаемся своим делом.
Господин Натаниэль, произнося эти слова, наполнялся самодовольством. Раньше он не понимал этого, однако сколь сладкими были его тайные страдания все эти годы!
Однако Ранульф сел в постели и поглядел на отца со странной полуулыбкой.
— Я не такой, как ты, отец, — проговорил он негромко и вновь зарыдал: — Я ел плоды фейри! — выкрикнул он сквозь слезы.
Эти жуткие слова на мгновение пригвоздили потерявшего голову господина Натаниэля к месту. Потом он выскочил на лестницу и завопил изо всех сил, призывая к себе жену:
— Календула! Календула! Календула!
Та уже торопилась вверх по лестнице, испуганно восклицая:
— Что случилось, Нат? О, Боже! Что произошло?
— Живее, клянусь Жатвой душ, живее! Живее! Этот мальчишка говорит, что ел… то, чего мы не произносим вслух. Исстрадавшиеся кошки! Я сейчас сойду с ума!
Календула порхнула к Ранульфу, словно голубка.
И вскричала голосом, вовсе лишенным грудной голубиной нежности:
— О Ранульф! Непослушный мальчишка. О, Боже мой, это просто ужасно! Нат! Нат! Что нам теперь делать?
Отодвинувшись от нее, Ранульф бросил молящий взгляд на отца. После чего Натаниэль грубо схватил жену за плечи и вытолкнул из комнаты со словами:
— Если это все, что ты можешь сказать, лучше я поговорю с ребенком.
Календула же, спускаясь вниз по лестнице, охваченная ужасом, высокомерием, с болью в сердце, ощущала каждой клеточкой своего тела принадлежность к семейству Вигилиев и в гневе бурчала себе под нос:
— Ох уж эти мне Шантеклеры!
Итак, в дом Шантеклеров явилось худшее из несчастий, которое могло свалиться на честное доримарское семейство. Однако господин Натаниэль больше не сердился на Ранульфа. Какая в том польза? К тому же сердце его наполняла новообретенная нежность, и он мог только покориться ей.
Очень осторожно он выпытал у мальчика всю историю. Оказалось, что несколько месяцев назад невоспитанный и вредный парень по имени Вилли Клок, некоторое время проработавший на конюшне Натаниэля, угостил Ранульфа ломтиком незнакомого ему плода. Когда Ранульф съел предложенное угощение, Вилли Клок закатился издевательским смехом и крикнул:
— Ага, маленький господин, теперь ты вкусил плод фейри и никогда больше не будешь таким, как был… хо, хо, хо!
Слова эти наполнили Ранульфа ужасом и стыдом.
— Но теперь я почти всегда забываю о стыде, — проговорил он. — Теперь для меня главное убраться подальше… туда, где тень и покои… туда, где я смогу еще раз отведать этих плодов.
Натаниэль тяжко вздохнул, однако ничего не сказал и только погладил маленькую горячую ладошку, лежавшую в его руке.
— А однажды, — продолжил Ранульф, садясь в постели, раскрасневшись, глядя горящими и лихорадочными глазами, — я увидел их — то есть Молчаливый народ, — танцующих среди бела дня в нашем саду. Главный среди них был одет во все зеленое, и он обратился ко мне: «Эй, юный Шантеклер! Настанет день, и я пришлю за тобой своего волынщика, и ты поднимешься и последуешь за ним!» Теперь я часто вижу его тень в саду, только она не похожа на наши тени, она как яркий свет, что мерцает над лужайкой. И я уйду, уйду, уйду, уйду, однажды я уйду отсюда, я это знаю!
В его голосе звучал страх, смешанный с восторгом.
— Тише, тише, мой сын! — мягко произнес Натаниэль. — Едва ли мы отпустим тебя.
Однако на сердце его легла свинцовая тяжесть.
— И с того времени… с того времени, как я съел… плод, — продолжил Ранульф, — все стало пугать меня… не только после этого, потому что так было и раньше, но теперь все сделалось много хуже. Как с этим сегодняшним сыром… теперь что угодно может вдруг показаться мне страшным. И все же после… после того, я иногда как будто бы понимаю, почему так происходит, откуда берется этот ужас. Так вышло и с сыром, я до смерти испугался и не мог вытерпеть ни минуты.
Господин Натаниэль застонал. Его также пугали самые обыденные предметы.
— Отец, — вдруг проговорил Ранульф, — а что говорит тебе петух?
Натаниэль вздрогнул — он словно бы разговаривал с собственной душой.
— Ты спрашиваешь, что говорит мне петух?
Он умолк. Никогда никому не рассказывал он о своей внутренней жизни. Слегка дрогнувшим голосом он продолжил:
— Он говорит мне, Ранульф, он говорит… что прошлое никогда не вернется, но что мы должны помнить о том, что прошлое сделано из настоящего, а настоящее всегда с нами. Еще он говорит, что мертвые хотели бы вернуться на землю и что…