Эйнсли и прежде задумывался, такой ли дикой и варварской была казнь на электрическом стуле, как ее расписывали многие. То, что он видел сейчас, подтверждало это мнение, а ведь были и просто вопиющие случаи. Эйнсли припомнил один из них, произошедший несколько лет тому назад…
Четвертого мая тысяча девятьсот девяностого года в тюрьме штата Флорида некий Джозеф Таферо, приговоренный к смерти за убийство двоих полицейских, получил свои две тысячи вольт. Раздался треск, повалил дым, появились языки пламени, потому что загорелась губка у него под головным электродом, хотя ей полагалось быть влажной. Палач немедленно отключил ток. Потом в течение четырех минут рубильник то включали, то отключали, и каждый раз из-под черной маски, скрывавшей лицо приговоренного, появлялись огонь и дым. Все это время он дышал и чуть заметно поводил головой, пока после очередной подачи тока не был признан наконец мертвым. Свидетелей тошнило; одна дама упала в глубокий обморок. Позднее в официальном сообщении признавалось, что произошла «неполадка в головном контакте», но одновременно приводилось заключение, что Таферо «потерял сознание при первом ударе током», чему никто из присутствовавших при казни не поверил.
Вспомнил Эйнсли и о тех, кто утверждал, что казнь должна быть варварской, жестокой, такой же, как преступления, за которые к ней приговаривают. В газовых камерах, все еще использовавшихся в США, преступники задыхались в парах цианида, и, по отзывам свидетелей, это была ужасная, зачастую медленная смерть. Практически все соглашались, что казнь путем инъекции яда более гуманна, хотя, когда очередь доходила до бывших наркоманов, час уходил только на поиски вены.
Что же до личного отношения Эйнсли к смертной казни, то он был ее противником, когда носил сутану, и оставался им сейчас, хотя в силу других причин.
Во время оно Эйнсли почитал каждую человеческую жизнь даром Божьим. Теперь не то. Он полагал теперь смерть по приговору суда моральным падением тех, кто допускал ее, да и самого общества, во имя которого казни совершались. К тому же, любая смерть была все же избавлением. Пожизненное заключение без права на помилование — наказание куда более суровое…
Размышления Эйнсли прервал голос начальника тюрьмы. Были включены динамики, транслировавшие для публики, как он зачитывал приговор с листа бумаги с траурной каймой, под которым стояла подпись губернатора штата.
«Поскольку… вышеупомянутый Элрой Селби Дойл был признан благородным судом присяжных виновным в совершении убийства при отягчающих вину обстоятельствах, его приговорили к смерти, каковую должен причинить разряд электрического тока, пропущенный через тело…»
Начальник тюрьмы монотонно дочитал до конца этот длинный документ, написанный старомодным языком и перегруженный юридическими терминами. Когда с этим было покончено, надзиратель поднес к лицу Дойла микрофон.
— Хотите сказать последнее слово? — спросил начальник тюрьмы.
Дойл сделал усилие пошевельнуться, но путы оказались слишком тугими для этого. Затем сдавленным голосом он сказал:
— Я не совершал… — засим последовало что-то нечленораздельное, Дойл без успеха попытался повернуть голову и под конец выдавил лишь из себя:
— Пошли все на…!
Микрофон тут же убрали. Без секунды промедления были возобновлены последние приготовления к казни. Эйнсли попытался не смотреть, но процесс обладал гипнотической притягательностью; ни один из свидетелей не отвел глаз.
Раздвинув Дойлу зубы, под язык ему втиснули большой ватный тампон, чтобы он не мог больше говорить. Затем электрик запустил руку в ведерко с крепким раствором соли и достал из него медную пластину и кусок натуральной губки. Смоченная соленой водой губка — превосходный проводник электричества, но главное ее назначение — предохранить череп Дойла от ожогов, а свидетелей от тошнотворного зрелища горящей плоти.
Контактную пластину и губку поместили в «шлем», который затем был водружен на голову Дойла. Спереди у этого головного убора свисал широкий квадрат черной кожи, заменявший маску, и лица приговоренного теперь нельзя было видеть.