Я встаю, и, хотя голова сильно кружится, а ноги подгибаются, мне удается сохранить равновесие. Я не обращаю внимания на кровь, текущую из раны на голове, надеясь, что окочурюсь от кровопотери, но, с трудом подняв руку и ощупав лоб, чувствую, что рана покрылась засохшей коркой и перестала кровоточить. Выходит, смерть откладывается.
Иисусе, что же еще надо сделать парню, чтобы просто-напросто отдать концы?
С кривой усмешкой я смиряюсь с отказом этого света одобрить мое стремление отправиться на тот. Сколько я ни пытаюсь броситься в объятия вечной тьмы, некая высшая сила считает, что у меня здесь еще остались кое-какие дела. Кто я такой, чтобы спорить с высшими силами?
Я с трудом выбираюсь из обломков магазина и проверяю свой мотоцикл. Он ни на что не годен. Рама погнута, руль похоронен под грудой кожаных курток и перчаток, бак пробит, провода торчат наружу, двигатель разворочен. Я нахожу на прилавке ручку и листок бумаги и с трудом царапаю записку с обещанием заплатить за убытки. Прикалываю ее к стене ножом, после чего, прихрамывая, выхожу из магазина и пускаюсь в долгий и мучительный путь домой.
Душ. Сгустки запекшейся крови отправляются в слив вместе со струей воды красно-коричневого цвета. Горячая вода становится холодной. Я не отстраняюсь, стою, прислонившись к стене, давая самым болезненным ранам онеметь под холодной струей.
Наконец я выключаю воду и тащусь к кровати, весь мокрый, еле передвигая ноги. Я не могу лечь на спину — слишком больно, — поэтому поворачиваюсь лицом вниз и закрываю глаза. Сон не стоит в повестке дня, но лежать в относительно удобном положении проще, чем сидеть или стоять.
Я остаюсь в прострации большую часть дня. За окном пасмурно, после полудня начинает моросить слабый дождик, первый с начала апреля. Запланированный на вторник рейд подразделения Стюарта Джордана откладывается — может быть, ему помешал дождь, — становясь обманутой надеждой дня. Люди избавляются от последствий кровавой бойни, делают покупки в магазинах на окраинах, избежавших разграбления, и сетуют на непрекращающийся дождь.
Мой сотовый звонит. Третий раз кто-то пробивается ко мне. Раньше я не отвечал на звонки, но теперь беру трубку.
— Алло? — хриплю я.
— Я звонила раньше, но ты, наверное, выходил, — раздается голос Амы.
— Я находился здесь. Не было настроения говорить по телефону.
— С тобой все в порядке?
— Не совсем. Я устал. От всего. Можешь сделать одно одолжение?
— Какое?
— Найми кого-нибудь убить меня.
Наступает долгая пауза.
— Это шутка?
— Нет.
Снова пауза.
— Я приеду к тебе.
— Нет, не надо…
Но она уже положила трубку. Тихо охая и постанывая, я бросаю телефон и размышляю, стоит ли впускать Аму, когда она появится.
Некоторое время спустя, когда утверждено решение не впускать Аму, она стучит в дверь и зовет меня. С трудом спустив ноги с кровати, я тащусь к входной двери.
— Иисусе! — вскрикивает она при виде меня.
— Нет, — усмехаюсь я хрипло, — это всего лишь я.
— Что случилось?
Она влетает внутрь, включает свет и, поднявшись на цыпочки, изучает рану у меня на лбу.
— Упал с мотоцикла, — запоздало сообщаю я.
— Ты потерпел аварию? Когда? Ты ранен? Вызвал доктора?
— Со мной все нормально, — хмурюсь я, — ничего не сломано. Синяки, ушибы. Надо только немного отдохнуть, и я буду в порядке. Просто немного не повезло.
Я ретируюсь в спальню, где осторожно сажусь на кровать и морщась ощупываю свои раны. Ама медленно подходит и мрачно смотрит на меня.
— Что значит «немного не повезло»?
— Я же говорю — жить надоело. Захотелось разбиться. Сломать себе шею, а заодно спинной хребет и башку. Я хочу умереть, Ама. Не могу больше жить в этом мире.
— Эл, — говорит она, садясь на край постели, — расскажи, что случилось?
— Десять лет я ненавидел и преследовал — оказалось, что зря. Он проявил милосердие, а не жестокость. Я думал, что представлял себе самое худшее, но правда оказалась еще страшнее. Я понимаю его теперь, и это самое ужасное чувство в мире.
Ама берет мою руку:
— Ты говоришь ерунду, Эл. Все это не имеет смысла.
— В том-то и проблема, — со стоном отвечаю я, — это имеет смысл. Десять лет все было иначе. Я мог скрываться в безумии, считая его своим другом. Теперь мне все стало ясно, но я не хочу этой правды. Так что самое лучшее — умереть и не знать ничего.