Таламини сказал мне: «Вы одна из немногих женщин, которые ценят мою литературную работу. Когда я был моложе, этих женщин было больше, они встречались чаще, это потому, что я и сам был неплох тогда».
У него была ироническая насмешливая улыбка, которая очень шла к его узкому смуглому лицу с резкими складками у тонких губ. Его глаза были то ласковыми, то гневными, но он очень быстро смирял свой гнев и снова улыбался. Он как-то сказал мне, что в юности был очень вспыльчив, даже чуть не убил человека. «Но было за что!» — добавил он. Я так и не узнала, за что он хотел убить его.
Он много читал. «Даже Маркса читал!» — сказал он мне шутя. Но и я в юности читала Маркса, так что ему нечего было гордиться передо мной. Как-то он сказал мне, что ему интересно разговаривать только с русскими женщинами. «В них есть интеллект. Они вовсе не хотят, чтобы с ними сразу ложились в постель, как француженки и наши итальянки. Среди наших тоже встречаются женщины, обладающие интеллектом, но у них все должно кончаться церковной церемонией, а русские студентки прелестные собеседницы».
Я спросила, много ли у него было знакомых русских студенток. Он задумался и сказал: «Две студентки из Риги, сестры, еврейки. Я очень люблю еврейских женщин. Все христиане любят еврейских женщин. В Ферраре я был влюблен в одну еврейку, дочь раввина, она была красавица и умница. Я из-за нее чуть не перешел в еврейство».
— Разве это возможно? — спросила я.
— У нас это бывало.
— Отчего же вы не перешли?
Он засмеялся и ответил:
— Испугался ее родни. У нее была очень большая родня! А у вас много родни? — спросил он, переходя от дочери раввина ко мне.
Я ответила, что, может быть, и много, но она меня не интересует, и я признаю только родных по духу. Он снова расхохотался и спросил:
— А ваша мама?
— Мама совсем особенная, я ее очень люблю, и она родная мне по духу.
— А отец? — настаивал он.
— С отцом я воевала. Однажды я не говорила с ним полгода.
— Так и я, — сказал Таламини, — не говорил с моим отцом десять лет, с тех пор как он меня выгнал из дома. А теперь он взял и умер.
— Откуда вы знаете? — спросила я.
— Получил письмо от сестры.
— Так у вас и сестра есть?
— Да, есть. Сестра Маргарита. Она живет в Ферраре и очень хочет побывать в Париже, но я ведь не могу пригласить ее сюда. У меня нет дома.
— Но у вас есть квартира, вы мне сами показывали ее.
— Нет, — отрезал Таламини, — это невозможно.
И я вспомнила два окна на улицу с опущенными жалюзи и то, как он сказал мне: «Это была измена, и она ушла. Я не простил».
Весной 1913 года ко мне неожиданно приехала мама. Она почему-то решила, что я заболела, и, недолго думая, взяла билет в Париж. Действительно, она застала меня в постели — вернее, на койке больницы «Отель-Дье», в одной из палат моего любимого профессора Реклю. Она уже побывала у меня дома и, узнав, что я в больнице, примчалась туда. Мама была очень легка на подъем.
Весьма рассудительная, она не задумывалась, когда надо было спешить кому-нибудь на помощь. В ранней молодости она так же поспешно ездила за границу выручать свою старшую сестру Берту, отличавшуюся легкомыслием и тратившую все, что присылал ей отец, и входившую в долги по уши. Мама приезжала выкупать тетю Берту у квартирной хозяйки и платить по ее счетам. Но о Берте разговор особый.
На этот раз мама приехала «спасать» меня, хотя особой надобности в этом не было.
В одно непрекрасное утро, когда веселая компания студентов болтала в перерыве между двумя лекциями на галерее больницы «Отель-Дье», мы увидели черного пуделя, собаку эконома больницы (то есть по-нашему заведующего хозяйством). Эконом был старый холостяк, и пудель был мрачен, как его хозяин. Не глядя на нас, он прошел по галерее, устремив глаза куда-то вдаль. В порыве веселого настроения я решила привести черного пуделя эконома на лекцию в амфитеатр, где нам демонстрировали больных. Пудель был ученый и твердо знал, что входить в учебные и лечебные помещения ему не полагается. Защищаясь, он укусил меня (прокусил мне руку). Последовало все, что должно было последовать. Мне перевязали руку, наложили несколько швов, сделали прививку против бешенства. Мой любимый Реклю с удовольствием собственноручно обильно мазал мои раны йодом, приговаривая: «Скажите, что это вам приятно! очень приятно!» — а мои однокурсники хохотали.