Колетта принесла мне цветы и успела их сунуть в окно. В последний раз я посмотрела на ее прелестное кукольное личико, на Одетту и Таламини, который еще побежал по перрону и махал мне рукой, пока не отстал. Я даже не успела проститься с Парижем, потому что словоохотливые соседи стали расспрашивать меня, куда и зачем я еду.
Узнав о том, что я врач и русская, они стали расспрашивать, скоро ли Россия пришлет войска на помощь — «своих казаков», говорили они. А некоторые слышали, что «казаки» прибыли, и даже видели их. Поезд уже несся по зеленым полям, по пригородным городкам, и с каждым часом мы приближались к весне и к югу.
В Марселе я остановилась в гостинице на углу улицы Канебьер и набережной. В Марселе было уже лето, жара, бесконечные толпы гуляющих на улицах, женщины в летних платьях, множество военных, панели заставлены столиками кафе. Все разговаривали очень громко, перекликались через улицу. Я узнала в консульстве, что пароход пойдет до порта Салоники в Греции, а оттуда придется ехать поездом через Сербию, Болгарию и Румынию. Мне пришлось отдать почти все мои деньги за билет, а остаток уплатить за три дня в гостинице. У меня не оказалось даже денег на то, чтобы отведать настоящих марсельских блюд, которые мне рекомендовали мои спутники по поезду и слава которых обежала всю Францию: ни знаменитый «Буйабес», рыбной похлебки с чесноком, ни омаров, ни лангуст.
Пришлось ограничиться черным кофе с рогаликом и гулянием по кривым улицам, где в конце синело, белело, шумело Средиземное море. Набережные, где грузились большие пароходы, краны, переносящие по воздуху мешки, маленькие буксиры, снующие с резкими гудками вокруг океанских пароходов, множество иностранцев.
Итак, я на пароходе, отправляющемся из Марселя в Салоники. Так как у меня не было денег, я купила билет только третьего класса и даже входила на пароход не с того трапа, через который поднимались все «порядочные» люди. Издали я видела, как во второй и первый классы входили какие-то военные и элегантно одетые женщины. Мне предстояло ночевать в общей каюте и обедать там же за длинным деревянным столом без скатерти. Но об этом я узнала только позже, а пока думала лишь о том, чтобы занять место в каюте и поскорее подняться на палубу, которая была общей для всех пассажиров парохода.
Палуба оказалась удивительно приятным местом, насквозь продуваемым соленым морским ветром, осыпаемым пылью водяных брызг, согреваемым жарким средиземноморским солнцем.
Очень интересно было смотреть на Марсель, на сооружения порта, на замок Иф. Но вот наконец мы вышли в открытое море, волны стали подыматься выше, закручиваясь барашками, и наш пароход стал качаться. Около часа я простояла у борта, а потом зазвонил колокол, и стоящие со мною рядом женщины закричали: «Завтракать!»
Мы спустились по узким лестничкам во внутренность парохода, забрались за длинный стол, и буфетчик в белом халате и колпаке стал подавать одну за другой тарелки с супом. И тут наш стол стало качать! Мы еле удерживали тарелки одной рукой и пытались доедать свой суп, не расплескав ложку на пути ко рту, но с каждой минутой это становилось труднее, и вскоре некоторые женщины стали выходить из-за стола, не доев своего супа. Я крепилась и приняла в свои руки тарелку с жареной рыбой и картофелем, но есть ее уже не могла. Меня стало тошнить. Держась руками за стол, я выбралась в половину каюты, заставленную вещами пассажиров, и повалилась на свою койку.
Шторм трепал нас, не переставая, день и ночь. К вечеру, с помощью какого-то мужчины, я выбралась из душной каюты на палубу и повалилась на связку канатов. Утром нас продолжало качать. Я предпочла ветер и брызги соленой воды духоте общей пассажирской каюты. Я лежала, зажмурив глаза, а когда открывала их, то видела, как трубы парохода горбом вздымались передо мною и потом падали вниз, увлекая за собой все мои внутренности. Тогда я снова закрывала глаза или смотрела в небо — серое небо, по которому бежали облака.