Комнаты — это были бывшие «людские» — не отапливались. Единственным теплым местом в Доме искусств была большая барская кухня, когда-то сверкавшая белыми кафельными плитками, никелированными крючками, чайниками и тазами, большим тазом, вмазанным в плиту. Сюда прибегали утром и вечером за кипятком, здесь отогревались и возвращались обратно в свои холодные берлоги.
Железная койка, деревянный столик и стул — вот вся обстановка комнаты: кто приходил, тот садился на кровать или приносил стул с собою. Федин часто бывал здесь, а жил он где-то на стороне, снимая комнату у квартирной хозяйки. Приходил он к Михаилу Слонимскому, который тогда уже не был секретарем Горького, но часто встречался с Алексеем Максимовичем и постоянно рассказывал ему о начинающих литераторах, живущих в Петрограде. Молодые ходили тогда в Дом искусств и в студию «Всемирной литературы». Иные приходили просто «на огонек» (литературный огонек!). Это были люди, прошедшие через войну и революцию, тянувшиеся к литературе, писавшие, мечтавшие стать писателями.
В те годы люди сближались очень быстро. Прежде всего они выясняли, кто их собеседник — «белый или красный», — «белые» были для нас бесспорными врагами. Слонимский был красный, Федин был красный, Зощенко был красный, так же как и молодой Каверин, и Николай Никитин, и Илья Груздев, и сибирский партизан Всеволод Иванов, и красноармеец Николай Тихонов.
Любовь к литературе сблизила их, они стали встречаться, читать друг другу написанное. Они спорили немилосердно, обличая друг друга в штампах, мещанстве, неумении скомпоновать рассказ. Сама по себе образовалась литературная группа. Мне рассказывал о ней Илья Груздев, с которым я познакомилась в студии «Всемирной литературы», и он же привел меня в Дом искусств, в «Обезьянник».
Почти все присутствующие были в солдатских шинелях, а снимать их они не могли, так как толстый слой льда покрывал стекла окон — и снаружи и внутри. Печка-«буржуйка», чья длинная, причудливо изогнутая, прокопченная труба проходила через комнату, мало грела: отапливалась она случайными запасами исписанной бумаги, старыми папками, «делами», отчетами… Но нам не было холодно.
Здесь Федин в тот день, когда я впервые пришла сюда, прочел свой рассказ «Сад», только что написанный им. Мне этот рассказ очень понравился. Я была поражена, как строго его разбирали, подвергая жестокой критике, не щадя самолюбия автора. Было не очень светло, так как свешивавшаяся с потолка на проводе электрическая лампочка светила лишь вполнакала, — это был обычный в то время в Петрограде режим экономии электроэнергии. Тогда время от времени электростанции выключали одни районы, чтобы обеспечить светом другие, какое-нибудь собрание или спектакль.
Однако я ясно видела, как бледное глазастое лицо Федина то вспыхивало румянцем, то бледнело. Несколько раз он пытался возражать, но Груздев, который вел собрание, спокойно остановил его: «Подожди, Костя, ты скажешь после всех».
Мне было приятно услышать, как Зощенко как-то смущенно, но решительно сказал: «А мне эта вещица нравится. По-моему, очень поэтично».
Федин был худой, с бледным тонким лицом, с гладко причесанными светлыми волосами. У него были необыкновенно лучистые глаза и умная улыбка. Он единственный из присутствующих снял шинель, прежде чем начал читать, и под нею оказалась аккуратная гимнастерка, хорошо прилаженная к его стройной фигуре.
После собрания мы пошли с ним вместе — он жил неподалеку от меня, — и по дороге рассказывал о своих впечатлениях от Волги, куда недавно ездил на родину по какому-то семейному делу, о страшном голоде, который начался уже тогда в Поволжье. Меня потряс его рассказ о вымершем от голода городе Марксштадт, — там жили когда-то немецкие колонисты, и столько их поумирало от голода, что город получил прозвище «Штербштадт» — Город смерти. Тогда же я узнала от Федина, что он был в плену в Германии, а потом, вернувшись в Россию, работал в качестве переводчика с немецкими военнопленными. Мне тоже пришлось в свое время встретиться с немецкими военнопленными — может быть, с теми же, с которыми сталкивался Федин. Я была врачом поезда, который отвозил немецких пленных на родину, то есть довозил их до Пскова, где тогда стояли немцы, а там мы передавали их военному коменданту города Плескау — так именовали немцы старинный русский Псков! Я рассказала Федину о том неожиданном для меня впечатлении развала немецкой армии, которое создалось у меня в Пскове при виде десятков немецких солдат, торговавших из-под полы шнапсом, коньяком, сигаретами.
Федин сказал мне: «Да, они стали совсем другие, немцы. Я хорошо узнал их за годы войны и плена. Я напишу о них. Но надо время. Это большое полотно».