— Откуда полыхнуло?
— Оттуда же, со стены, там ведь пристрой у меня. Так уж пристрой занялся вовсю, я потушить его не мог один...
— Кстати,— сказал Шохов и посмотрел прямо в остренькое сморщенное личико Хлыстова.— Семен Семеныч, а дом у тебя не был застрахован, а?
Тот даже подпрыгнул от такого вопроса:
— Нет! Конечно, нет! Хотел ведь, Григорий Афанасьич, да не успел! Все времечко берег, все некогда было! У нас с планом, да вы уж слышали, полный завал... Я на опосля все отставлял. А ведь что было — зайти на полчаса!
— А разве страхуют в нашем городке? — не без скрытого интереса полюбопытствовал Шохов.
— Кто же знает! — простонал Хлыстов.— Вот ведь у вас усадьба! Я так еще в ту пору, когда вы больной лежали, как посмотрел, подумал... Ах, как с размахом человек все задумал. А не дай бог несчастье аль пожар, к примеру, так все добро, которое вложено-то... Все так и сгорит!
— Ты на меня не кликай беду, ты о своей думай! — злобно прикрикнул Шохов. И сам удивился своей вспышке.
Помолчав, он спросил:
— А чего же ты, Семен Семенович, извини, конечно, с бабой-то спутался? Замужняя женщина, все при ней, а ты, значит, устроил тут у всех на глазах спектакль...— Хлыстов будто съежился от таких слов.— Вон, за тобой с топором ходить начали! До чего человека довел, а? Он ведь законный муж, переживал, это даже я знаю. А ты...
— Я? Я — не переживал, да? — закричал вдруг Хлыстов. Шохов был поражен, как он переменился в один миг. И уже не плакал, не стонал, а кричал исступленно: — Я, может, тоже переживал, да еще как! Она же в чувстве мне призналась и я ей тоже! Ведь люблю ее, чего ж тут сказать!
— Вон что,— протянул Шохов растерянно.— Ты извини...
— Так я знаю! Знаю, что вокруг трепали! — продолжал на высокой ноте Хлыстов.— Я говорил ей: «Уедем! Куда-нибудь на другую стройку подадимся!» Так ведь нет, ей тут сладко было встречаться.
— Может, это она нарочно...— предположил осторожненько Шохов, уже и сожалея, что завел по горячим следам этот тяжкий разговор. С недельку бы выждать, пока утихнут страсти. Потом бы и поговорить.
— Не знаю. Ничего понять не могу. Как ослепший хожу, верно слово, поверьте мне, Григорий Афанасьич. Глаза она мне залепила. Уши залепила. Вот и растерялся... Потерялся я. У меня ведь никого в жизни-то нет. Одинокий весь — и вдруг не одинокий, а? Вот и ошалел, вот и потерял голову! Хоть сказано: ешь с голоду, а люби смолоду. Уж об жизни и не думал, она и так гроша не стоит, когда одинок... Вот, помните, я зашел во время болезни-то... Я ведь вас тогда жалел, очень жалел в этом доме. Увидел, как не увидеть, что вы-то не лучше меня... Хоть и бодритесь там, копошитесь чего-то, а ведь тоже в одиночку. Я тогда и подумал: «Ох, Григорий Афанасьич сгинет тут!»
— Ага! — опять вспылил Шохов.— А ты бы рад тогда был, коли от несчастья загнулся бы? А? Ведь рад же, ну, сознайся?
— А чего мне радоваться-то чужой беде? — вдруг просто и без нервов спросил Хлыстов.
— А потому и радовался бы, что я твою тайну в себе ношу! — крикнул Шохов, уж очень его зацепило, что так-то вот просто противник его и раскрыл, с его ужасным тогда одиночеством. Может, он и про Наташу что-то знает?
Но Хлыстов был настроен миролюбиво и не пытался на что-то намекать. Он сказал, пригибаясь к столу и качая головой:
— Нет на мне того ужасного, что вы все мне клеите! Нет, я вам клянусь, Григорий Афанасьич! Я там виноват в другом. Совсем в другом.
— В чем? — громко, прямо в лицо спросил Шохов.
— В чем, в чем... В том самом.
— В чем же все-таки? В подговоре, да?
— В каком подговоре? — побледнев, спросил Хлыстов. Именно и переспросил, чтобы протянуть время, и тем выдал себя.
— Дружка подговорил,— уже уверенно, будто сам себе, подтвердил Шохов.— Да не впрямую небось, а нашел такого, кому от Мурашки, от его напора, житья не было. Ведь так, да?
Хлыстов не стал отвечать, а отвернулся, как бы этим прекращая подобные разговоры. Буркнул как бы про себя:
— Дело это похерено. Сейчас уж ничего изменить нельзя.
— Нет, можно,— с расстановкой, но очень жестко произнес Шохов. Он поднялся из-за стола, и теперь он стоял против Хлыстова, на пути к двери, не давая тому уйти. — Можно, потому что сынок вырос... И уж если суда над тобой не было, так совесть же есть? Или нет? А может, расправа над тобой по твоему же методу и есть твой суд, а? Нет, ты погоди! Ты скажи уж, пока мы не расстались.
— Отпустите меня, Григорий Афанасьич,— попросил тихо Хлыстов.— Я, пожалуй, уеду отсюда.
— Уедешь?
— А куда мне... Вы меня с Васькой все равно сживете со свету.
— А может, ты нас?
— Я за себя тоже не поручусь,— ответил негромко, почти обреченно Хлыстов. И так это прозвучало, что Шохов даже отстранился в изумлении, хоть и предполагал такое.